Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

7

– Между прочим, если вдруг заболеете диабетом, – сказал старик, одной рукой укладывая шприц в футляр, а другой поддерживая брюки, – могу дать вам весьма полезный совет: забудьте о женщинах. Вы можете мне поверить. Я болею диабетом двадцать восемь лет, с тридцати шести, и как только я заболел, я тут же завязал со всеми женщинами. Должны остаться работа и болезнь. Все, и больше ничего. А женщины – это убитое время. У древних греков было поверье, будто человек в первобытные времена представлял собой шар. Потом он будто бы развалился на две части, и каждая половина, чтобы стать цельным, должна найти другую свою часть. Это, я вам скажу, сущая чепуха. Невозможно найти. А если найдешь, как ты узнаешь: та половина или не та? Так что женщины – это убитое время. Женщины – это сплошная неизвестность: пойди угадай, куда ее вместе с тобой через час потянет. А у диабетика должен быть режим, у него все силы должны быть сосредоточены на борьбе, он наперед весь свой день по часам должен знать – иначе хана.

– Типун вам на язык. С какой стати вы мне все это мелете? – Тугунин докрутил провод вокруг спирали электронагревателя и со злостью швырнул его в раскрытый чемодан. – Язык без костей, что ли?

– Просто делюсь опытом, помилуй бог, что в том плохого? – Старик пожал плечами. – Вот вы сейчас не болеете простудой, но вы же знаете: если заболели, надо этазольчику выпить, водочки принять, в постель лечь. Ну так вот так же – профилактически, С таким-то опытом, как у меня, и держать его при себе.

– Идите к черту! – зверея, заорал Тугунин. – Заткнитесь! Хватит! Я терпел вас неделю с лишним, помолчите хоть в последний день!

– А вы водите сюда в мое отсутствие бабу – я, однако, не протестую. – Старик застегнул ремень на брюках и, сняв со стула, надел пиджак. – Думаете, мне это приятно? Я тут к вам стучал в четверг, бегал вокруг двери – за шприцем вернулся: вдруг задержусь, вечером уколоться, – к дежурной я, обратите внимание, не пошел!

– Так сначала это вы стучались? – пораженно спросил Тугунин.

– Я, между прочим, – сказал старик. – Сначала или не сначала…

Он ушел, Тугунин докидал в чемодан вещи, оделся и спустился на улицу вслед за стариком.

– Юлию из пятьсот пятнадцатой позовите, будьте добры, – позвонил он из хорошо уже знакомой автоматной будки.

Он только еще снимал плащ, когда дверь открылась и вошла она.

– Прошмыгнула, как мышка! – довольная собой, радостно сказала Юля.

– Ах ты, какая мышка! – вновь чувствуя, как все в нем будто плывет и плавится от ее близости, от ее рысьих раскосых глаз, от ее острых тугих скул, обнял Юлю за плечи Тугунин.

…Она пошла его провожать. Они задержались, и, когда прибежали к его вагону, по внутренней связи просили провожающих покинуть поезд.

– Ну, – сказал Тугунин, беря ее за отвороты куртки и притягивая к себе. – Ну, ну что ж… – Он не попросил у нее никаких ее координат, не дал своих, и она тоже не заговаривала об этом. – Ну что ж… – повторил он, – нам здесь было хорошо… так уж это давай и запомним… и чтобы так это в памяти и осталось, чтобы не испортить… пусть это в нашей памяти. Ага?

– Ага, – послушно и радостно закивала она.

«Ну вот. Вот. Все правильно», – сказал голос внутри Тугунина.

Поезд за спиной тронул.

– Ой! – странным каким-то, как оборвавшимся, голосом выговорила Юля.

– Садитесь, гражданин! – крикнула Тугунину из двери проводница.

Он нагнулся, быстро и торопливо поцеловал Юлю в расползшиеся вдруг, как кисель, губы, похлопал по плечу – и побежал, вскочил в вагон, крепко примяв проводницу.

– Идите давайте! – с досадой, грубо сказала проводница, отталкивая его плечом за спину.

Выставив руку в дверной проем, Тугунин помахал, но махал он вслепую – Юлю ему видно уже не было.

* * *

Поезд ушел. Последний вагон его некоторое время виднелся в переплетеньях привокзальных путей, потом исчез, втянулся за какое-то складское здание, уныло серевшее вдали обпылившейся весенней побелкой.

Юля сунула руки в карманы куртки и пошла по перрону к вокзалу. Вокруг никого уже не было – никто не стоял так долго, все уже ушли. Юля нагнулась, подобрала обмусоленную, затоптанную обертку от мороженого и стала рвать ее – с крепко сжатыми губами, с затвердевшим, неподвижным лицом.

– Фу, какая мерзость, фу! – недорвав, бросила она клочки обертки и судорожными скорыми движениями стала отряхивать руки. – Какая мерзость!..

Выйдя с вокзала, она вошла в подкативший к остановке автобус, оторвала билет и, сев к окну, обхватила себя за плечи, согнувшись и глядя вниз, на колени.