Вадим Тимошин: Слезы ангела мести

Содержание

1. Рука, стреляющая в колыбель

2. Свинцовое прощание

3. И небо заплачет кровью

4. Чужое небо

Рука, стреляющая в колыбель

Люблю дождь. Крупные капли, точно слёзы, падают в ладони и стекают по щекам, проникая в пылающее болью сердце. Небо серыми глазами сочувствующе смотрит, как ты кутаешься в плащ, проклиная себя за то, что забыл в офисе зонт. Точно персты гиганта, торчащие из земли, черные обветшалые дома отгораживают от тебя мир, по которому не проходит Улица. Пустая Улица. В столь поздний час даже таксистов на ней не встретишь. Но мне и не нужны таксисты. Потому что кровь, вытекающая из раны на плече, может испачкать и без того не слишком чистые сиденья и обеспечить мне штраф в пару сотен кредитов. Я в который раз поймал пулю, в который раз почувствовал её горячий укус. Но я отправил подонков к праотцам. Ненавижу мразь. А мразь, связанную с идиотскими сектами – вдвойне. И я поставил точки на их пути тремя выстрелами в упор. За тех девочек, которых они убили, якобы принеся в жертву своим идолам. Три трупа в подвале на сыром потрескавшемся полу. Полиция будет в восторге.

Моё имя Майк Гомес. Я всегда оставлял за собой кровавый след правосудия. Моего правосудия. Не берущего взяток и не цепляющегося за шипы смягчающих обстоятельств. Обыватели, дрожавшие по своим коробкам, называли меня жестоким. Может, они и правы. В какой-то момент я потерял всё, кроме своего пистолета. И я не мог позволить ему заржаветь.

Улица, пропетляв несколько кварталов, смиренно легла у старого покосившегося двухэтажного дома, уставившегося на меня двумя печальными глазами-окнами с ещё деревянными рамами. Мой офис. Ни вывески, ни пестрой рекламы. Потому что мне не нужна была эта мишура. Большая часть обитателей Города знала, кто я и чем занимаюсь. Включая полицейских. Но ищейки, которых закон держал на коротком поводке, немножко завидовали мне, уличному псу без хозяина. И потому закрывали глаза на то, что я творил на улицах. Потому что в глубине души каждый мечтал делать то же самое. А не сажать паршивых зверей в клетки для того, чтобы они озверели ещё больше.

Я достал из кармана желтоватый ключ и вставил в замок. Громко щелкнул язычок, словно металлический сторож этой обветшалой обители желал оповестить незваных гостей о том, что хозяин явился. Протяжным скрипом разорвала пелену мерного гула дождя тяжелая дверь. Почти цельные бревна, сбитые тронутой ржавчиной стальной рамой. И петли, не умолкающие даже после того, как утолят свою жажду маслом.

Гулким эхом поднимались вверх мои шаги по каменному полу, покрытому паутиной трещин. Закряхтело кресло. Я вернулся.

Достав из ящика письменного стола, стоявшего возле окна, бутылку виски, я плеснул немного на рану. Боль полоснула лезвием по усталому разуму. Сделав пару глотков из бутылки, я порылся в ящике и достал пинцет и нож. Полил их виски. Глубоко вдохнув, воткнул нож в свою рану. Алкоголь несколько притупил черное копье нестерпимой боли, но и тупое копье наносило жуткие увечья рассудку. Я стиснул зубы и продолжил разрезать плечо, пока трехдюймовое лезвие не наткнулось на свинцовый подарок убитых мной ублюдков. Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Взяв пинцет, я подцепил пулю и медленно вытянул из раны. Достал из пистолета обойму и выковырял из нее патрон. Срезав ножом головку, я высыпал порох на рану и поднес к ней потемневшую от времени металлическую зажигалку. Порох вспыхнул, прижигая окровавленные края. Не в силах больше терпеть, я издал почти звериный рев и провалился в пропасть забытья…

Пробуждение кривым ножом с зазубринами разрезало липкие путы обморока. Я поднял налитые свинцом веки. Было утро, в окно лился тусклый свет затянутого сизой облачной пеленой солнца. Я с трудом встал с кресла. Голова гудела так, будто через нее пропустили пучок высоковольтных проводов. Ноги еле слушались. Шатаясь, я подошёл к умывальнику, вмурованному в стену возле двери, и повернул кран. Прохладная вода, пахнущая тиной, несколько прояснила моё сознание. Ночная перестрелка, пуля в плече. Будто цветная фотография перед глазами. Я закрыл воду и вытер лицо бумажным полотенцем с кое-как державшегося на одном гвозде рулона. И в этот момент услышал скрип входной двери, донесшийся снизу на крыльях утренней тишины. Серджио. Мой напарник редко являлся сюда в столь ранний час, у него, в отличие от меня, был дом, в который приятно вернуться. А у меня ничего не осталось, кроме этого кабинета в пятьдесят квадратных ярдов, в котором я спал и даже готовил себе пищу.