Глеб Васильев - Стакан

Время шло, я успешно создал еще два храма, женился на доброй девушке из соседней ямы, у нас родился сын – продолжатель дела Сухотрубов, думал я. Мы все вместе – мать, сестры, жена и ребенок жили все в той же яме, выкопанной моим родителем. Нам было не так уж просторно, но нехватки тепла мы не испытывали даже в зимнюю стужу.

В один из весенних дней я закладывал фундамент своего четвертого храма, но работу пришлось остановить из-за разразившейся грозы. Небо почернело, как ночью, ливень хлестал с невероятной мощью и яростью, все дороги Иероманополя скрыли стремительные бурлящие потоки глубиной по пояс взрослому человеку. Получив разрешение надзирающего монаха, я покинул строительную площадку и поспешил к родной яме. Однако когда мне наконец удалось преодолеть сшибающие с ног потоки и добраться до нужного места, я не поверил своим глазам. Там, где раньше была яма, в которой и четверым было бы тесно, и в которой мы привыкли жить вшестером, теперь зияла гигантская воронка, до краев заполненная водой. Перекрикивая рев воды, я звал своих родных, но тщетно.

Когда потоп прекратился и паводок сошел, стало видно, что под нашей ямой располагается пещера. Ливень подточил дно ямы, и оно провалилось под землю вместе со всеми, кого я любил. Наверное, они пытались вылезти, но вода размыла края ямы так, что опереться на них было невозможно. Поток увлек в пещеру их всех – мою жену с младенцем, маму и сестер. Они утонули. Все.

Когда я понял, что никому не удалось спастись, меня охватило безумие. Я принялся орать, рвать волосы на голове и колотить себя кулаками в грудь от бессильной злости. Впервые в жизни я усомнился в мудрости Создателя, так как гибель моих родных казалась совершенно бессмысленной, как смерть глупой птицы, нырнувшей в воду вопреки своему назначению. В приступе помутнения, я решил, что это никак не могло быть достойным испытанием, особенно для моего новорожденного сына. Именно тогда я предела свою веру и провалил ниспосланное мне испытание.

На следующий день я продолжил работу над храмом, но все валилось из рук, закладка фундамента застопорилась. Яд сомнения отравил мои мысли и отвратил их от радости труда во славу Создателя. Я мог думать лишь о своей потере и бессмысленности всего сущего. Пусть у меня, как и у любого законопослушного черноземца, не было собственности, но зачем мне были даны семья и любовь? Чтобы в одночасье лишить меня этого и погрузить в пучину скорби и страдания? Так рассуждал я, глядя на ущербный фундамент, который не подошел бы и для конюшни. Вера, прежде служившая мне надежным фундаментом, рухнула и ослабила меня. Единственный выход из ловушки бессмысленности я видел в побеге от всего – от работы, воспоминаний, Иеороманополя и собственного тела. Убить самого себя – вот, что я решил сделать.

Дождавшись, когда надзирающий монах отправится обедать, я прямо на строительной площадке на скорую руку соорудил из трех бревен арку, а под ней установил каменный блок. Затем я взял веревку попрочнее, закрепил один ее конец на перекладине арки, а на втором сделал петлю со скользящим узлом. Просунув голову в петлю, я прыгнул с блока, рассчитывая удавиться. Ослепленный наваждением, я и не подумал, что совершаю тяжкий грех.

Как ты догадываешься, самоубиться мне не удалось. Монах-надзиратель вернулся раньше, чем я предполагал. Он успел вытащить меня из петли, хоть я и сопротивлялся, чего делать черногрязцу никоим образом не положено.

Его Святейшество Куделафий Окстийский пожелал лично выяснить все обстоятельства происшествия и призвал меня на исповедь. Я исповедался, без утайки рассказав обо всех своих мыслях, сомнениях и действиях. Выслушав меня, Куделафий вздохнул и сказал, что крайне опечален моим вероотступничеством и малодушием. Он предложил мне вообразить, что произошло бы с Иеропанополем, если бы жизни себя лишал всякий, кому случилось столкнуться с какими либо неудобствами на пути, прочерченном для него Создателем. Я представил себе эту картину и ужаснулся – все люди на ней были мертвы. Кто-то повесился, другие бросились в пропасть или на вилы, третьи утопились или проглотили горсть ядовитых ягод. И все это было сделано из-за порывов чистого безрассудства, пробужденного холодом, голодом, болезнями и другими невзгодами, служащими лишь для испытания силы веры. О своем жутком видении я тут же поведал Его Святейшеству. Он полностью подтвердил сделанные мною выводы и добавил к ним мудрую мысль: если станут самоубиваться все черногрязцы, кому это взбредет в голову, то некому будет работать в полях и садах, шить одежду, строить дома и храмы. С глубокой грустью Куделафий Окстийски сообщил, что во имя всеобщего блага мой проступок не может остаться безнаказанным, и я подвергнусь публичной экзекуции. С еще большей печалью он сказал, что казнь не будет смертельной, но с максимальной наглядностью продемонстрирует неприемлемость наложения на себя рук. И ведь правда – умерщвление за попытку самоубиения было бы не наказанием, а воплощением плана, задуманного самоубийцей.