laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

— Тебе помочь? — шепнула Лили. Она сидела с ним плечом к плечу на таком же поразительно неудобном пластиковом стуле — по мнению магглов, они как нельзя лучше подходили для нужд государственных организаций — и дрыгала ногой, то и дело толкая его под руку. Ему хотелось поймать ее за колено, чтобы заставить угомониться.

— Ни хера не помню, — проворчал он. — Даже его второе имя, ебись оно конем.

Словно сговорившись, они оба посмотрели на его мать — та сидела на таком же стуле на другом конце короткого коридора, невидяще уставившись на безвкусную картину над их головами. Северус подумал, что она смахивает на сумасшедшую — помимо всего прочего, она так и вышла из дома в одеянии ведьмы. Что ж, по крайней мере, магглы не слишком удивятся, когда в заполненной анкете не обнаружится ничего полезного.

— Ну тогда заполни, что помнишь, и подпишись, — посоветовала Лили. — У тебя дома есть его свидетельство о рождении? Можно будет завтра принести.

— Тебе домой надо, — не глядя на нее, произнес Северус, убористым почерком вписывая в соответствующие графы имя, фамилию и адрес. — Нечего тебе здесь делать.

Лили застыла, и он в очередной раз обругал себя за полную несостоятельность в таких вещах.

— Я имею в виду — не стоит тебе здесь быть, тут охуеть как ебаторно.

Было приятно снова ругаться, не заботясь о том, что у кого-нибудь уши свернутся в трубочку от таких выражений. На конструкциях вроде "ступки и пестики" душу как следует не отведешь.

— Да, здесь муторно, — признала Лили. Она склонила голову набок... словно хотела пристроиться к нему на плечо, но передумала — Боже, как же он жалок... — Я все пытаюсь понять, было ли так же плохо той ночью, когда... ну, ты меня понял... по-моему, да — просто в одном случае охренительно плохо становится сразу, а в другом — постепенно.

— Я вижу определенную резонность в собственном страдании, — сказал Северус, занося в анкету сведения о ближайших родственниках. Ему хотелось как-нибудь связаться с первой женой отца — наверняка она куда лучше бы справилась с этой задачей. — Но не в твоем.

Лили помолчала.

— Нет в твоих страданиях никакого резона, — вымолвила она наконец, понизив голос. — Особенно... в таких, как сейчас.

— Смерть освободила его от бремени ненавистной жизни, — Северус изобразил в соответствующей графе подпись матери. В поле его зрения появилась ладонь Лили и бережно накрыла его руку.

— Ты сейчас об отце? — спросила она, еще тише, чем прежде. — Или о себе?

Он сидел неподвижно. Руки Лили были холодны.

— Столько людей погибло, Сев, — сказала она шепотом. Негромко переговариваясь, мимо них прошли доктор с медсестрой; где-то в хитросплетениях неярко освещенных, кремово-белых коридоров пиликал телефон, дребезжали колеса каталки. — Погибло столько людей, и я устала — так устала... думала, когда умру, то хотя бы перестану гадать, кто же следующий — но и в этом ошиблась... Я лишь... хочу, чтобы все это прекратилось. А ты?

— Ну разумеется хочу, — ответил он таким же сбивчивым шепотом. Снова нахлынуло изнеможение, такое же, как прошлой ночью — впрочем, по-настоящему оно никуда и не уходило, изнеможение пропитало его до самых костей — даже таких молодых, как эти, потому что было частью его души, и могло только подниматься и опускаться, как прилив и отлив.

— Тогда ты знаешь, что нам надо сделать. — Лили сжимала его ладонь уже не так бережно, как несколько минут назад, но и не так больно, как у подножия лестницы, когда он схватил телефонную трубку. — И знаешь, кто во всем виноват и кого нам надо остановить, если мы и правда хотим, чтобы это прекратилось.

Он поднял голову и наконец-то взглянул ей в лицо, подозревая, что она, возможно, плачет. Но ее глаза оказались сухими и цепкими — такими же, как ее пальцы.

Господи, как же он устал останавливать Волдеморта. И так не хотел начинать это снова. Не упустить бы этот потом и кровью добытый второй шанс — уехать куда-нибудь к морю и солнцу, и чтобы никакого Темного Лорда и Темной метки, никакой Лили, которая улыбается Джеймсу Поттеру и думает о ребенке, выросшем без нее. Никаких сложносочиненных схем, никаких танцев со смертью. Просто... жизнь. Обычная жизнь — такая, какую он когда-то от всей души презирал, пока вероятность ее получить не стала настолько ничтожной, что он даже не смог бы о ней толком помечтать.

Он всегда хотел невозможного. А если бы когда-нибудь получил желаемое — не факт, что знал бы, что с ним делать.

Все равно наверняка бы обнаружилось, что реальность не имеет ничего общего с тем, что он себе навоображал.