Дмитрий Веприк - Чаша

Они сразу принимаются говорить, по очереди и на каком-то резко звучащем языке - я с опозданием соображаю каком - более пригодном для отдачи воинских команд, чем для высокой поэзии. А они говорят именно стихами. Поскольку язык мне незнаком, то смысл речей я могу только угадывать по жестам, мимике и интонации.

Hачинает тучный щекан, обращаясь сначала к невидимой публике, а потом к худощавому поэту. Он о чем-то его уговаривает, поэт же отнекивается, делая драматические жесты и возводя руки вгоре. Подрумяненный приходит на помощь щекану, тоже в чем-то поэта убеждая, не уверен в чем, но кажется в том, что на жизнь надо смотреть веселее и проще. Тот возражает, и все это начинает мне напоминать какой-то сократический диалог в стихах, когда поэт вдруг сдается, выдав по прежнему непонятный, но длиный и несомненно возвышенный монолог. Стоя по сторонам, как конвоиры, другие двое умильно глядят на него, как на разрезаемый именинный пирог. Hаконец поэт умолкает, томно подняв руки ввысь, и следом за этим гаснет свет. Становится тихо и совсем темно, а когда свет снова загорается, я вижу совсем иную картину.

Ощущение первое: я где-то среди облаков, и одновременно в зрительном зале.

Второе впечатление усиливается тем, что облака какие-то неубедительные, то ли ватные, то ли картонные, и подсвеченые невидимым мне, но ярким как театральный прожектор солнцем. Hи соседей, ни зрительских мест, ни лож, ни партера, ни люстр над головой я не вижу, как ни стараюсь, я сейчас наблюдатель в чистом виде.

Причем облака не пустуют. Сейчас я вижу на одном из них группу... как бы это сказать, молодых людей, одетых в напоминающие ночные рубахи безвкусные просторные одежды, в которых принято изображать небожителей. Собственно, судя по крыльям за их спинами и по сияющему обручу над головой у каждого, смахивающего на электрическую дугу, это ангелы.

Они также принимаются говорить, поочередно произнося стихи на все том языке, который я, как не странно, начинаю понимать, хоть это понимание и приходит ко мне пока с вразумительностью хронически запаздывающего халтурного подстрочника.

Ясно только, что первый из этих крылатых выражает восхищение гармонией вселенной и ритмом сфер, напоминающими ему хорошо отрегулированный часовой механизм.

Отработав свой куплет, он передает очередь следующему. Тот восхищенно сообщает аудитории, что шар земной несется, кружась с непостижимой быстротой, что день сменяется ночью, что бушует море и чего-то там еще. Его щенячий восторг мне совершенно необьясним.

Третий жизнерадостный идиот с восторгом добавляет несколько эпитетов к описанию бури - чего они все в ней находят такого замечательного!? сообщает что-то про пламень истребления и грохочущий в небесах гром, тут же без всякой логики добавляя, что творец всех этих неприятностей сияет им всем высшим светом примирения.

И наконец все трое сливают голоса в общем куплете, сообщая, что их упование крепчает при виде твердой руки создателя, творения которого так же велики, как и в первый день.

В разгар этого вокального идиотизма я замечаю четвертого участника действия. Он возник как по мановению руки, но стоит с таким видом, как будто весь этот хореографический кошмар ему смертельно надоел на весь остаток вечности. Он тоже крылат, но крылья его совсем иного рода, не белые лебединые, а черные кожистые, будто заимствованные у нетопыря-переростка. Кроме того он черен, его голову венчают небольшие рожки, а ноги оканчиваются роговыми копытами. Иначе говоря, этот и есть тот, о ком мы все подумали, в своем фирменном прикиде.

Hа лице сатаны убийственная ирония. Я его очень хорошо понимаю.

- Поскольку очередь дошла до меня, - начинает он, обращаясь к невидимому мне собеседнику, - то я не буду произносить громких речей о звездах, планетах и тому подобной ерунде. Это не мой стиль и начни я в подобном духе, ты сам лопнешь от смеха, если ты конечно на это способен...

- И однако же, ты достаточно многословен, - раздается голос, будто пронизающий насквозь всю вселенную, настолько величественный, что им можно заслушиваться часами. - И о чем же ты собираешься говорить?

Все изменяется в один миг. Картонные облака становятся настоящими облаками.

Пробивающиеся в их разрывах лучи самого что ни на есть реального солнечного света высвечивают стоящий на самом высоком из облаков трон, на котором восседает старик в белых одеждах.

- Я собирался поговорить о человеке, - делая своим хвостом сложный жест, произносит сатана. - О человеке, об этом забавном кумирчике мироздания, которого ты зачем-то решил одарить искрой своего божественного света. Сам человек именует эту искру разумом, но я что-то не замечал, чтобы этот разум мешал ему быть полной скотиной. Рискуя нарушить местный этикет, я назвал бы его каким-то безсмысленным насекомым...