Денис Журлаков - Love story

- Петербург. - ответил он и запнулся, слишком уж официально вышло. - Питер.

- Тебе больше подошло что-нибудь более русское и современное, Петроград, к примеру. Впрочем, Питер это тоже хорошо.

Потом он совершил святотатство. Увидел на красивой могиле два невероятных ландыша, подхватил один из них и подарил своей возлюбленной. Оставшийся без пары цветок, лежащий на свежем, взрыхленном грунте, стал мерзнуть, заплакал и умер. Зато из первого, в искупление, Москва сплела прелестный венок сонетов и прицепила его на березовую веточку. Дерево в благодарность расцвело и начало кланяться своей богине. Влюбленные спустились с Пулковских высот, шагая по камням, и пошли к месту, где Hева впадала в Финский залив и белые иноземные пароходы с высокими синими полосами ватерлиний на бортах гудели им из своих труб, и где-то на другом берегу чухонцы устроили на радостях салют.

Они стали жить вместе. Рано утром Питер поднимался с кровати и шел на закованное в рассыпающийся панцирь озеро спасать людей, которые совсем в этом не нуждались. Возвращаясь, иногда он приносил пригоршню корюшки и в доме пахло огурцами. Москва просыпалась в полдень, с ударом Петропавловской пушки и к приходу любимого всегда была свежей и красивой. Он смотрел в темные зеркала глаз, иногда становящиеся зелеными, кошачьими, и видел, что Москва страдает. Ей нужны были громкие барабаны, петарды и фальшфейеры, ей хотелось ослеплять и властвовать, ее манили головокружительные венские вальсы. Единственным же танцем, который знал Петербург, была мазурка, и все нелепые па облаченного в облегающие костюмы с оборками на рукавах мальчика казались на фоне Москвы смешными. Питер походил скорее на пажа, приставленного к королеве. А Москва королевой не была, точнее не только ей. Бедный юноша вообще путался, не поспевал за изменениями. Она становилась то быстрой развратной змеей, самой первой соблазнительницей Адама, проползающей в душу и жалящей там, то светлым невинным ангелом, которому только крылышек, белесых кудрей и небольшой арфы недоставало. Иногда Москва делалась грозной воительницей, отчаянной смуглой скифкой или татаромонголкой, вихрем мчалась по болотам на диком необъезженном жеребце невнятной масти, избегала проезжать христианские церкви, и окрестные дремучие племена - вепсы и чудь, выстраиваясь, смотрели на ее забавы и снимали шапки. Питер удивлялся, сколько всего может таиться в этом создании и, поклоняясь, именовал женщину "своею сто лицею богиней"... У Москвы действительно было не меньше ста лиц. Даже полная тысяча.

Прошла неделя (та неделя, что стоит года) со дня их первой встречи, и Москва затосковала совсем. Питер тоже сник, он уходил из дома затемно и бесцельно бродил по лесам и замерзшим болотам, выискивая под сугробами несобранную за лето морошку. В один день он нашел в занесенном снежной грязью кювете мертвую девушку из малоземельных крестьян. Она замерзла. Девушке было около шестнадцати, и на ее шее был повязан алый как кровь лоскут ткани. Он отнес тело к ближайшей деревне, положил под дерево и отошел. Снегири сели на ветки и стали петь ей траурные грустные мелодии. В тот же день Питер проводил свою любимую на вокзал, усадил в напряженный паровоз и тот, обрадовано засвистев, покатил по дороге, радостно гудя и распугивая выходящих на рельсы лосей.

Попав в Москву через площадь трех вокзалов, он подошел к таксофону. Сутенерша рядом предложила ему трех проституток на выбор, но Питер отказался. Он набрал номер Grassy, последнего МакЛауда эпохи, с которым никогда не дружил и даже не виделся ни разу. Grassy, долговязый горбун, опирающийся на кривой костыль, со спутанными длинными волосами, но одетый при этом элегантно и чисто, вышел почти сразу. Они, не пожимая друг другу рук, отправились в Заведение.

- Два по сто пятьдесят, - вежливо улыбаясь, попросил Питер замечательного кота-бармена, в котором немедленно узнал булгаковского Бегемота. Кот услужливо улыбнулся и принялся наливать водку из двух кранов, больше подходящих для хорошего пива, в оба фужера разом. Водка была холодной, и фужеры с наклонными ножками, невесть как не опрокидывающиеся, не теряя времени, запотели.

Безобразный горбун, похожий на Квазимодо, прислонил тут же сползший костыль к колонне и сел за столик напротив своего визави. Питер представлял, как это ужасный бродяга, с худыми ногами, теряющимися в тяжелых ботинках, со своей пачкающей кривой палкой входит в столицу со стороны Каширского шоссе, или, наоборот, от Ленинградки, возвращаясь из своих наркотических странствий и поражался. "Мог ли я жить тут", - думал он. Москва встретила его холодным серым дожем. В Заведении было не светло, скорее темно, все окна оказались занавешены желтыми, депрессивными шторами. Звучал Моцарт. Плохо звучал, мягкие стены ловили и глушили божественные ноты. Герои неслышно переговаривались. А через два столика сидели другие посетители Заведения: компания не то пьяных матросов ВолгоБалта, не то римских легионеров. Они были "в штатском", "по гражданке", в просторных кирзовых сапогах, зеленогрязных ватниках и черных, крупной вязки, шапочках-пидорках, и именно это не позволяло выяснить их происхождения. Компания состояла из пяти человек. Выпили они уже по четыре бутылки бормотухи, если считать на каждого, в общей сложности - двадцать. Вдобавок, все они были слепы и помногу жестикулировали.