Юрий Карабчиевский - Воскресение Маяковского

Энтузиазм, разрастайся и длись фабричным сиянием радужным Сейчас подымается социализм живым, настоящим, правдошним.* В начале января 30-го года он заявляет на публичном собрании: "То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели". Это почти точное повторение его недавних стихов: "Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком".

В конце января его приглашают (велят) читать "Ленина" в Большом театре. Он счастлив, волнуется, возбужден: "Политбюро будет... Сталин будет... Пожалуй, самое ответственное выступление в жизни". Чтение проходит с большим успехом, в правительственной ложе долго аплодируют.

В феврале он составляет список приглашенных на выставку и первыми вносит членов политбюро и прочих руководящих товарищей.

20 марта выступает по радио с чтением антирелигиозных стихов.

7 апреля подписывает письмо "К писателям мира" - по поводу злобных выпадов римского папы, публично заявившего, что в СССР подавляют культуру и религию.

Ведет переговоры о поездке в колхоз, планируемой на конец апреля, и только еще не может решить, ехать ли ему с писательской группой или одному к Виктору Кину, который шлет ему настойчивые приглашения из района сплошной коллективизации...

А 11-го не является на выступление, 12-го пишет свое письмо, а 14-го утром, едва закрылась дверь за Полонской, несомненно зная, что она еще рядом, услышит, вернется,- левой рукой, ведь он был левша... хотя правой, возможно, было удобней...

Итак, перед нами два варианта: или коренной пересмотр позиций совершился буквально за два-три дня, или причина совершенно в другом. Причина, конечно, в другом. Вот последнее, предсмертное письмо Маяковского, давайте перечтем его, самое время.

ВСЕМ!

В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля - люби меня.

Товарищ правительство, моя семья это - Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят - Как говорят - "Инцидент исперчен", любовная лодка разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский. 12.1V.30 г.Товарищи вапповцы - не считайте меня малодушным.

Сериозно - ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы доругаться. В. М.

В столе у меня 2000 руб.- внесите налог. Остальные получите с ГИЗа. В. М.

Два совершенно различных чувства, два разных страха возникают при этом чтении.

Первый страх очень слабо связан с содержанием, а скорее - с целью, местом и временем. Он всеобъемлющ, и он заведом и с готовностью заполняет собой любое случайное слово. Человек собирается умереть - это очень страшно. И он говорит об этом- неважно что, но сознательно обговаривает обстоятельства, готовит себе эту казнь... Уж куда страшней?

Но есть и второй страх, не менее страшный. Это страх невстречи, непопадания, страх соскальзывания в пустоту.

Его тогда почувствовали очень многие, даже Бедный Демьян бормотнул в некрологе о "жуткой незначительности" письма. Дело, конечно, не в незначительности, дело в подлинности и соответствии, то есть в том, во что мы каждый раз упираемся, пытаясь понять Маяковского. Последняя записка, предсмертный выкрик - здесь, казалось бы, невозможны никакие подмены, это может крикнуть лишь сам человек, его подлинная суть, его нутро... Оказалось - нет, нечто другое. "Александр Иванович, Александр Иванович?.. Но никакого Александра Ивановича не было".

Конечно, можно сказать иначе, что и в этом есть определенная последовательность, он до конца остался верен себе. Пусть так, но только себе - не подходит. Нет такого себя, нет такого Я, не может быть такого живого человека (тогда ведь еще живого...). Верность же маске, а точнее, системе масок... Что ж, если эта формула не бессмысленна - пусть остается.

Весь шлак эпохи, мусор повседневности выражен в этом страшном письме.

"Ермилов... вапповцы... доругаться..."

Заседательский юмор, конторские хлопоты. Он все оставлял на своих местах, ничего в этом мире не рушил.

"Товарищ правительство... если ты..." Такая подчеркнуто фамильярная форма, стиль показного партийного равенства.

К кому конкретно он обращается? К бывшему наркомпросу Луначарскому, только что снятому со своего поста за то самое либеральное "луночарство" столько раз клейменное Маяковским? Или к предсовнаркома Рыкову, уже выразившему публично лицемерное раскаяние и готовому передать свой отяжелевший портфель сопящему рядом Молотову? Или прямо к Сталину? Уж он-то незыблем. Но тогда бы он должен был выразиться иначе, ну хотя бы "товарищ ЦК", как написал позднее один из его преемников. Иди это такая обобщенная фигура, означающая "товарищ советская власть"? Но ведь речь идет не о символе веры, здесь вполне конкретная деловая просьба: устроить сносную жизнь семье, то есть попросту распределить наследство...