Юрий Карабчиевский - Воскресение Маяковского

И чем они все так противны поэту? Тем, что на женщине "белила густо", а у мужчины "в усах капуста"? Эта противность не только неубедительна, она вообще не свойство объекта. Очевидно, что она привнесена, навязана автором. Любому, чтоб было легче ненавидеть, можно навесить в усы капусту, согласимся, это несложно...

Здесь первична, исходна - ненависть, а все остальные страшные ужасы лишь ее оправдание и иллюстрация.

Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир.

А я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир.

Прямолинейная наглядность образа требует и прямолинейной реакции. "Обрюзгший жир" - это те самые люди, которые в данный момент сидят в зале и слушают стихи поэта. Трудно поверить, чтобы слушать стихи пришли одни лишь обрюзгшие и жирные.

За что ж он их так? А ясно, за что: за "столько стихов шкатулок". Им не нравится, они не любят, не обожают, не отдаются, ерзая мясами. А тогда разговор с ними один: в усы - капусту, на щеки - белила, обозвать вошью и плюнуть в лицо.

И кстати... "Плюну в лицо вам", "в сердце насмешку плюну"... Оказывается, не так уж и много этих самых слов, чтобы можно было их транжирить и проматывать.

Например, не любящие Маяковского - это всегда жир и обжорство, слепая кишка, желудок в панаме - прототип буржуя из окон РОСТА, обобщенный образ обидчика...

Но, пожалуй, интереснее всего другое: как по-разному оценивает Маяковский одинаковые или близкие слова и образы в зависимости от того, к кому они относятся: к нему ли самому или к кому-то другому, кого он в данный момент назначает врагом.

Вот он издевается над лирическими поэтами: "Вы, обеспокоенные мыслью одной - изящно пляшу ли". И тут же: "невероятно себя нарядив, пойду по земле, чтоб нравился и жегся". (Курсив везде мой.-Ю. К.) Он достает из-за голенища сапожный ножик, чтобы раскроить Небо "отсюда до Аляски",- и буквально в следующей строфе жалуется, что "звезды опять обезглавили". Он вытаскивает из груди собственную душу, чтоб ее, окровавленную, дать людям как знамя (вариант горьковского Данко),- а чуть позже, через пару страниц, предлагает сходные украшения, но уже совсем из другой материи:

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, как у каждого порядочного праздника - выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.

У него - окровавленная душа, у лабазника - окровавленная туша, всего-то и разницы. Но в первом случае это боль и жертвенность, во втором - веселье и праздник.

Я выжег души, где нежность растили...

Предельная громкость произнесения маскирует смысл произносимого. На крике все звучит одинаково, и то ли "да здравствует", то ли "долой" - не сразу разберешь, да и нет возможности вдуматься. Но послушаешь раз и другой, адаптируешь ухо - и одно серьезнейшее подозрение возникает в сознании и растет и утверждается с каждым стихом. Ведь если верно, что выжег души... И если неверно. Если это всего лишь пресловутый эпатаж, что по-русски, как ни крути, означает неправду, то и тогда человек, такое повторяющий, и очень изобретательно и очень настойчиво, не может быть искренним, говоря:

Но мне - люди, и те, что обидели - вы мне всего дороже и ближе.

Ясно, что это только маневр, рассчитанный на потерю бдительности. Поверят, а он подберется поближе - и плюнет с размаху в лицо, а то и похуже: возьмет да и тюкнет в затылок кастетом...

2 Но еще прежде, чем в нашем сознании утвердится этот образ губительного двуличия, мы ощутим другой отталкивающий импульс. В нас сработает как безусловный рефлекс, инстинкт самосохранения чувств. И не проклятья, не ругань, не эпатаж нас оттолкнут, Бог с ним, с эпатажем,- а тот материал, из которого сделаны самые яркие, наиболее выразительные части стихов Маяковского:

"Окровавленные туши", "душу окровавленную", "окровавленный песнями рот", "окровавленный сердца лоскут", "багровой крови лилась и лилась струя"... "У раненого солнца вытекал глаз", "жевал невкусных людей", "туч выпотрашивает туши багровый закат-мясник", "сочными клочьями человечьего мяса", "на сажень человечьего мяса нашинковано"...

Поэт не человек поступка, он человек слова. Слово и есть поступок поэта. И не только слово-глагол, слово-действие, но любое слово, его фактура, его полный внутренний смысл и весь объем связанных с ним ощущений. Те слова, что звучат из уст Маяковского на самых высоких эмоциональных подъемах его стиха, что бы ни пытался он ими выразить: гнев, жалобу, месть, сострадание,- живут своей независимой жизнью и вызывают то, что и должны вызывать: простое физиологическое отталкивание. Впрочем, очень скоро по мере чтения пропадает и это чувство.