Валерий Корнеев - Бормотание как компонент поэтического творчества

Валерий Корнеев

Бормотание как компонент поэтического творчества

В 1996 году, после трехлетнего перерыва, спровоцированный некоей совершенной чушью, появившейся в нескольких профессиональных конференциях, я снова взялся за остывшее и давно окостеневшее мое перо.

Компьютер отсек у меня привычку писать что-либо (кроме подписи в ведомости), автоматизм письма стал увядать, чистые ключи, прежде утолявшие жажду одним сознанием того, что в мире где-нибудь есть человек, несущий в себе мудрые устои и сокровенные знание, иссякли, писать стало не о чем, не для кого и нечем. Было ясно, что это уже навсегда, что (совершенно очевидно) по той же причине и в том же возрасте прекратил писать Блок (за вычетом компьютерного фактора), и что надо бы придумать, как бы помереть достойным образом.

Но пришла весна, удлинился день, растаяли помойки, запахло разнообразными плотскими аттрактантами, гипофиз выбросил микродозу какой-то хрени в кровь, и началось...

Наблюдая за происходящим, я успел отследить несколько важных, на мой взгляд дилетанта, моментов, сопровождавших бормотание и побуждавших меня к нему.

Первым было явственное сходство процесса бормотания и процесса копролалии, т.е., непроизвольного и неудержимого говорения непристойных слов. Бормотание могло включать целые периоды, так или иначе связанные с употреблением непристойностей, половыми актами (нередко в нетрадиционных обстоятельствах) и определенной скатологичностью обсуждаемых тем.

При этом произносимое было отрывочным, темы и интонации бормотания сменялись очень быстро, особенно во время прогулок, и при этом некоторые фразы приносили облегчение, а некоторые, напротив, не вызывали положительного отклика, и тогда бормотание прекращалось.

Наконец, мне удалось уловить, что только плавные фразы с определенной ритмической структурой и определенным чередованием гласных и согласных звуков разных групп, а в особенности определенный, ритм мышечно незакрепощенного дыхания приносили облегчение моей усталой душе. Я без труда сменял говорение о пространстве, наполненном следами таяния снега в предыдущих отраженьях на свистящие рассужденья о собачьей свадьбе и спящем бомже, об ароматной грязи селедочных рядов Лукьяновского рынка.

В мой паззл ложились явно не все слова, бормотание было похоже на стихосложенье, оно то и дело становилось бессюжетным верлибром, составленным из чего-то не вполне мне самому понятного, но в нем была свобода, соль и непристойность.

Приходя домой, я выплескивал отголоски бывшего со мной на клавиатуру и сбагривал все это в пустоту телеконференции, да двум-трем далеким и близким друзьям.

После всего этого я почувствовал, как внезапно стала отступать зимняя депрессия, как отвращение к согражданам стало заменяться доброжелательным любопытством к ним как к колоритным типажам, и, самое удивительное, я обнаружил, что не утратил способности легко рифмовать и сталкивать и разводить смыслы, удерживать естественную мелодическую интонацию и петь открытым и своим собственным голосом. Для пения, правда, немного нехватало дыхания (о! свободное пение требует много больше воздуха, чем филармонический баритон!)...

Мне было радостно от пения и от рифмовки, мне хотелось еще и еще...

Я освободился от чего-то, что саднило и давило своей фрейдяжной правдой жизни, и впрямь задавленное, но не отпущенное до конца - все запреты юных дней, все обиды и зависти вышли с этим мутным потоком, и полилась чистая, тютчевская речь, и весна, ледяная еще и городская, стала пахнуть совсем по-другому...

21.03.1996