Валерий Корнеев: Плёнка

Валерий Корнеев

ПЛЕНКА

" Целуя кусок трофейного льда,

Я молча пошел к огню..."

- ...Я вам сейчас расскажу, как получилось целое. Ну, доченька, налей винца, я скажу о целом!

Сидевшие за столом силились слушать, насколько это вообще было возможно. Сватья жаловалась кому-то громко на больные зубы и просила налить коньячку, сватьина внучка просила торта, пес повизгивал под столом, требуя курицы, старшая сватьина дочь внятно почавкивала. Муж мягко попросил всех, как просят собравшихся перед фотоаппаратом:

- Внимание, пожалуйста!

- А, боже мой! - она чуть-чуть небрежно одернула мужа. - Не говори ты "внимание"!.. - и продолжила, обращаясь к гостям: - Я вижу, что вы уже поели, немного выпили и у вас будет терпение выслушать меня.

- Дай конфету, папа! - громко потребовала сватьина внучка.

- Я вам расскажу, как получилось это целое... - она сделала паузу, и стало слышно, как сватья говорит кому-то: "Ната сказала, что зуб сдастся, и я решила его сегодня лечить коньячком..."

- ...Я вам расскажу - не столько для старшего - как для младшего поколения.

Я хочу сказать, что мы давно не собирались в такой теплой и такой близкой по духу компании...

(Иногда мне кажется, что это была легкая лесть, адресованная гостям и никем не замеченная, но тем не менее возымевшая на них действие: такие свежие, такие не приевшиеся еще слова... Все одобряюще примолкли.)

...В такой родной компании. В послевоенные годы мы не могли собираться...

(Мягкая доброжелательность на слове могли вдруг сменилась какой-то металлической, напряженной мягкостью, но вовсе не назидательной, как мне иногда прежде думалось.)

...Не до жиру - быть бы живу... Не до именин было... И я говорю: наверное, спасибо... За то, мое страшное, голодное, тифозное - в пять лет я перенесла тиф полусиротское мое детство, за те - ...только выслушайте меня - тяжелые студенческие годы, очень сложные годы здесь сидят студенты - и пусть они учтут - какие были студенческие годы когда-то.

(Внучка и внучатая племянница исподлобья, не мигая, смотрели ей в глаза с выражением, которое означало одновременно чудовищную скуку и вынужденное неотрывное внимание. Сватья понимающе вздохнула: "Да... да...")

...Так вот, я говорю о студенческих наших годах когда мы жили в холодных общежитиях, - голос стал напряженным и звенящим в среднем регистре, - я в медицинском, он - в техническом, их было сто - сто пятьдесят человек, в комнате, в которой зимой замерзала вода в ведрах. Это мы так жили.

Мы бежали до общежития по три километра, а он десять, в снегу по пояс. Потом - столовая, в столовой один человек сидел, второй за ним стоял, ел хлеб с горчицей, а за ним в очереди стоял еще и третий. Вот когда я научилась есть быстро, было стыдно сидеть и жевать, когда тебя ждут другие, такие же голодные, как ты.

И вот, после шести тяжелейших сданных экзаменов я приехала в субботу домой - серая, черная, нервы на пределе, - а в воскресенье - война.

И уже в понедельник мы были в строю. Мы по пятьсот раненых носили в день, мы не спали по пять ночей, мы не ели, мы отдавали кровь.

Я и сейчас помню двадцатилетнего... - вы меня извините - у меня руки немножечко... дрожат... это от такой жизни - двадцатилетнего танкиста, обожженного, который нам всегда говорил, когда бомбежка была: "Вот это - немецкий самолет, а это - наш, не бойтесь, девочки..."

Этого танкиста я кормила через зонд - у него не было лица - сплошная корка и только дырочка во рту... Мне на курсах в Ленинграде профессор потом говорил: "Если доктор не научится спокойно смотреть на человеческие страдания, он не сможет быть доктором. Но если врач может спокойно смотреть на человеческие страдания - он уже не врач".

Второго раненого, которому я дала кровь, я помню очень хорошо, как сейчас, Зайцева, львовского инженера дотного строительства, которому было всего двадцать пять лет...

Потом начались дни эвакуации, машины, люди, бега по шестьдесят километров в день... Мы заночевали в Фастове. Я ушла, а Ольга, моя сестра, с двумя детьми, задержалась. Через два часа немцы десант сбросили. И она осталась, а я добралась до Киева, и нашла Андрюшу, моего брата единственного. Они с Сыроватком, мужем моей другой сестры, двоюродной, посадили меня в грузовик, в котором эвакуировали какие-то правительственные документы, - а они в охране были. Посадили меня в кузов, и только мы переправились через Днепр, а немцы уже взяли Голосеево...

Я долго ничего об Андрюше не знала. А его взяли в плен, и какая-то женщина его из плена забрала, - а в сорок первом году немцы разрешали иногда забирать мужей из плена - и он жил во время войны в Новограде, работал на электростанции и в сорок втором году умер от пневмонии... Моя мама об этом знала (он был ей не родной), - но никому об этом не говорила после войны, потому что у него осталось двое сирот; считалось, что он пропал без вести, и это немножко облегчило их участь...