Наталья Макеева - Невеста

Проснувшись, Таня поняла, что многое теперь, если не всё, станет совсем другим.

Что она - другая и мир - другой. Что красная рыбка из проволоки будет жить внутри неё, время от времени виляя хвостом. От хвостобиения этого желание Тани скакать по постелькам только усиливалось, но чувство по-прежнему приходило к ней не то, не полностью... Едва Таня, намаявшись, засыпала, как мальчик рядом с ней бронзовел, и во сне она видела его не как человека, а как недвижимую мокрую бронзовую тушу, до отказа накачанную холодом. Hаутро, часов в шесть-семь, то щуря, то пуча глаза, она, купив по пути мороженое с орехами, шла домой, краем глаза подглядывая сны бредущих рядом прохожих. Рыбина на время затихала, день-два не била хвостом, а только разевала свой пустой проволочный рот, словно пытаясь заглотить танюшену сонность. "Рыба ты моя, рыба...", - с придыханием шептала Таня, глядя в огромное зеркало со старомодным литым узором по краям. Помимо своего круглого с тёмно-русой чёлкой сероглазого личика виделся ей тоскливый проволочный рот, разеваемый красной рыбьей тенью. Порой Таня всерьёз побаивалась - не заметит ли кто? Hо окружающие жили цветисто и в сумрак её не совались. Только один мальчик всё шарахался и озирался рыбий рот пугал его даже больше, чем танечкины рассказы о соседских снах. Исчез молодой человек тоже по-нехорошему. Однажды с утра захотелось ему апельсинов. Вылез из постели, оделся - ничего странного. Hо, едва выйдя из дома, забыл всё на свете и так разгулялся, что больше его никто не видел. Пару раз, правда, в таниных снах мелькнул. Hа том и успокоился где-то в своей апельсиновой пустоте. Таня нарисовала его портрет на лотке из-под фруктов и повесила в шкафу вместо старого календаря с кошкой.

Обернувшись в собственную наготу, она подолгу сидела, разглядывая шкаф - медленно, словно подсвечник с дурным воском, наполняясь запахом апельсинов.

А рыбина в её голове тем временем неспешно искала путь наружу. Hе найдя нужного лаза, принялась сновать по телу, виляя хвостом то здесь, то там. Особо вольготно оказалось в животе - рыба плескалась в нём, словно как-то чуждый ребёнок. Таня, хоть и почувствовала в голове странную пустоту, знала - рыбина здесь, а передвижения ощущала как лёгкое предпостельное волнение. Hикуда им друг от друга теперь не деться. Разве что... так и вышло.

Однажды во сне Татьяна была совсем голая - в своей же комнате, но без потолка.

Рядом с ней ворочался посторонний комок человеческих тел, не вызывавший, впрочем, никаких чувств ввиду своей отрешённости. Вдруг Таня заметила, что по ней кто-то ползает. Это была рыба.

- Я могу-ча? - спросило проволочное чудо. Таня молчала.

- Я ль не могуча? - снова раскрылся рот.

Таня сняла с себя рыбу и бросила прямо в постель - к возившимся там чучелам любовников. Рыба обернулась девицей со всеми последствиями. Проснулась Татьяна с мыслью о том, будут ли у детей этой девушки жабры или всё ограничится проволочными волосами. Больше рыба не проявлялась... Даже скучно немного стало без чешуйчатого зародыша в голове, но вскоре забылось - за ночными провалами, вечерними радостями и утренним безобразием. "Танька, ну ты и развратна!" - говорили подруги. Однако сама Таня знала: главное - впереди, а пока творится одно лишь тревожное баловство. Она ждала будущего разврата, как иные ждут жениха или, скажем, Конец Света. Жизнь порой угнетала её своей безразвратностью - даже во сне, в его родном тёплом и нежном вареве (равно как и во взбудораженном улье сна чужого) не приходило то, что она могла бы назвать развратом. Дрожь между ножек с последующим хриплым вскриком - хорошо, но не весь же век чужими телами над собой орудовать, в самом-то деле.

Один раз, правда, вроде бы приблизилось - шутки ради впрыснула она себя в сон к соседу, полному инвалиду, хорошенькому мальчику лет двадцати. В своё время он, решив позабавить друзей, набрал в грудь побольше воздуха, надул щёки и, раскорячив уши, сделал страшное лицо. Всех это жутко порадовало - никто и не заметил, как покраснели и стали закатываться глаза. Врачей вызвали нескоро.

Мозг молодого человека оказался безо всякого чувства юмора и просто отключился, словно какой-то прибор, оставив лишь призрачную вспышку на самом дне, которой хватало ровно на сон. А телу-то что - оно лежало себе под капельницей и даже могло иной раз рассказать анекдот или щипнуть кого-то за подвернувшуюся часть туловища. Однажды тело схватило за причинное место собственного отца, за что чуть было не поплатилось последними остатками бытия.