Иван Шумихин: Насилие

Шумихин Иван

Hасилие

Дверь в бездну скрипела: воздух там был; по крайней мере, хронопотоки веяли над Кризалисом; физиология была гипотетичной и априорно дедуцировала из ничто; влагалище так и манило, но было странное чувство, то и дело приходившее к нему и страшащее его: он знал, что ЭТО рядом с ним, а он был беззащитен в оргазме. Странность не означала неопределенности: мир был материален, но все еще не реален; мистике здесь не было места, ибо из влагалища никто не орал и не выл, это тоже было странным. Еще более сбивал с толку холод, хотя они давно знали друг друга и методы, которыми пользоваться друг другом; вы будете смеяться, но я точно знаю: в шифоньере кто-то был. Может быть, это был и не ОH, но кто-то там был, кто выслушал мои предложения и принял их. Я до сих пор не знаю, выполнил ли он свою часть обязательств, предполагаю все же, что выполнил, хотя и не совсем так, как договаривались. Глаза выглядывали из под кожи и мигрировали в ладони, затем переместились в пальцы и исчезли. Сатана смотрел на меня через мое окно и молчал. Был ли он архетипом, а я пидарасом, могла сказать только обезъянка из племени липутов, но она бросилась в огонь вспыхнув словно свечка, стоящая на границе между белым и черным, отражая красное в другое измерение. Паук, размером до четвертого этажа быстро перебирал своими восемью "ногами", он представлял из себя объективный идеализм, вышедший в свет материи: он недоумевал и ему некуда было податься; он достиг абсолюта в отношении разума: нуль градусов разумности, и все же у него была ответственность перед своими сородичами, он не мог вернуться с пустыми "руками"; задумчиво повыдергнув кишки из десятка людей, он пошел к морю. Пульс далекой звезды наполнил его воскресшим трепетом, дул сильный ветер, по небу летели корабли-призраки, на дне океана сидел Боа, Элли усердно занималась онанизмом: и все же это была не та планета. Паук понял это уже на глубине 11 тысяч метров под уровнем моря, это была его последняя мысль, он горько улыбнулся и все. Все равно: его существование ничего не стоило... So why can't I am get a Ta, I'm a looser, baby, so why not to kill me. Человек сидел на берегу, голова его резко болталась, то с силой ударяясь о грудь, то о спину. Кто-то хихикал, мертвец, только что вылезший из гроба медленно шел по пляжу, а мужик все напевал свою тихую музыку и старался держать удочку, которая то и дело выпадывала из его рук. Он ловил русалку, и это было безнадежно. Впрочем, русалка сама вышла на берег, сплюнула и рассыпалась на ракушки. Ракета уже летела к Марсу, на Венере шел дождь, а мужик, застрявший на мыслящем астероиде, читал "Войну и мир". Так было всегда и такова была вечность, спутница всякой глупости: глупость есть романтизм, вечность есть метафизика времени, бесконечность - метафизика пространства. И все же было нечто посильнее романтики: безумие; оно было правдивее, оно лучше знало все подворотни мира, в конце концов, оно знало себя и никогда не давало сбоев. Спокойствие было потусторонним, как и веселье, но все же нарушало закон тождества: за четом следовал нечет, на этом симметрия кончалась. Он не смог научиться ненавидеть (слабак), а в его любви было слишком много потустороннего, чтобы любовь еще оставалась любовью: потустороннее перевешивало, любовь делала недопустимый крен и тонула, как будто бы сама не была морем. Цветок причинял адские боли, но однажды он таки вскрыл череп и потянулся к солнцу; это было мило, но толчками выходящая из горла кровь не давала дышать: он был просто счастлив. И все-таки он избавлялся от всякого счастья так быстро, как мог: он ценил счастье не больше, чем существование: таковы были издержки характера. Антитезы выстраивались линейно: он никогда не мог похвастаться оригинальностью. Человек-катастрофа шел по проезжей части и его никак не хотели сбивать автомобили. Шел дождь и по окнам стекали его потоки, там был асфальт и запах грозы; это опять же возбуждало. Тучи летели, колыхались деревья, она шла по листве и улыбалась; у нее не было языка, она только молчала и улыбалась. Кровь стекала по стволам деревьев и пенилась от дождя, деревья были фаллосами и они безжалостно трахали небо, кончавшее дождем и кровью. Так было всегда: планета захлебывалась в дожде; тем не менее полыхали огромные костры, на них сжигали девушек с восемнадцати до двадцати трех лет, девушки молча улыбались, но он знал, что это только обман: на самом деле крики пробирали до самой магмы, извергавшейся из расщелин земной коры; материки скользили по магме, они все еще были островами в бескрайнем океане дождя... Топор бил по венам, пульс орал, квакали лягушки, болото неторопливо булкало; пронзительные крики вонзались в ткань Майи, застывали, превращались в осенние листья, тихо, подобно маятникам, опускались на землю, но их подхватывал ветер, поднимал над деревьями и уносил в ночное небо.