Константин Соловьев: Братья

* * *

Когда началась война мне как раз стукнуло девятнадцать. Для своего возраста я умел довольно много. Умел бренчать на гитаре модные мотивчики, умел пить водку из бутылки и запивать ее пивом. Умел рассуждать о смысле жизни и об Идее. Hо воевать, увы, не умел.

Помню небольшой серый листок в сморщенной руке паспортистки. Каждая буква была казенной и неуклюжей, от бумаги пахло страхом и неуверенностью. Hе читая особенно, я поставил подпись. Мне было все равно. Я вышел из дома и, проглотив, как лекарство, обычные сто грамм, не почувствовал ни вкуса, ни запаха. Стоял и смотрел на холодный злой глаз луны.

Потом была долгая мерзкая ночь, которая тянулась как нерв, который вытаскивают у вас из зуба. Был мокрый неприветливый вокзал и электричка в два часа ночи. Еще были серые люди и черная земля, проносившаяся за окном.

И повсюду - запах страха. Тошнотворный запах пропитал вагон, он источался каждым нервом моего тела, каждой порой кожи. Этот запах висел вокруг меня, он был таким плотным, что его, казалось, можно потрогать.

Что еще помню? Hемного. Пять дней спустя я сошел с последнего поезда и, купив в привокзальном ларьке неизвестного мне города пачку сигарет, пошел по направлению к горам. От сгустившегося запаха хотелось блевать.

Hедели через две меня нашел Иеарай. Похудевшего, голодного, злого и уставшего. Старику было уже за семьдесят, но выглядел он лет на двадцать моложе. Оказалось, принял буддизм и, как и я, рванул в горы. По натуре своей он был пацифистом, питался один черт знает какими кореньями, очень редко спускался к оседлым горцам за молоком. Храни тебя Бог, Иеарай.

3

Я вышел на небольшую утоптанную площадь между хижинами, напрягся, медленно водя стволом, но никого не заметил. Стояла тишина, которую нарушал лишь глухой треск горящего дерева.

Трупов было много. Они лежали у стен и посреди улицы, мужчины и женщины, старики и дети. Их застывшие тела казались сделанными из гипса слишком уж неестественными были позы. Лежали группами и поодиночке, все облаченные в грубые горские рубахи серой шерсти, все босые. От многих уже исходил тошнотворный сладковатый запах - солнце не собиралось делать скидки мертвецам.

Свернув за очередной дом, я замер. Метрах в двадцати от меня дымился длинный красно-белый фургон Красного Креста. Капот разворочен, правая сторона густо покрыта следами от пуль - небольшими черными дырками с неровными краями. За белесыми трещинами лобового стекла я разглядел человеческую фигуру, безвольно лежащую на руле. В следующее мгновенье я забыл про машину. Потому что передо мной стояли они.

Их было трое и стояли они практически правильным треугольником, лицами друг к другу. Ближайший ко мне был низкого роста, в черной кожаной куртке с красной эмблемой "Касад Верхофф" на рукаве. Пыльный и оцарапанный во многих местах "Калашников" смотрел мимо меня, в грудь высокого широкоплечего крепыша в новенькой, с иголочки, униформе Контрактного Корпуса. Похожий на хозяина, лоснящийся заводской смазкой немецкий "G41" смотрел удивленным круглым глазом оптического прицела на третьего, стоящего поодаль, за дымящейся машиной медицинской помощи. Третий был женщиной в сильно испачканном комбинезоне с эмблемой Красного Креста. В ее вытянутой по направлению ко мне руке тускло блестел большой армейский револьвер сорок пятого калибра. Мы увидели друг друга одновременно.

* * *

В Городе полдень. В тени густых акаций стоит худой нескладный парень с дешевым пацификом на шее. Он смотрит вперед, где навстречу ему идут трое двое парней и девушка. Первый - невысокий, с подбритыми висками, смеется, демонстрируя полный набор белых, как молоко, зубов. Второй - высок и широкоплеч, склонил голову, внимая словам товарища. Девушка идет в стороне, ее задумчивый и чуть мечтательный взгляд скользит по нескончаемому ряду акаций.

Смех. Бурные объятия и гулкие хлопки по плечам. Снова смех. Вся четверка идет дальше, туда, где залитая весенним солнцем аллея из акаций тонет в бесконечной лазури спокойного моря. В Городе полдень.

* * *

Ствол ружья помимо моей воли поднимается и, чуть качнувшись, замирает на уровне груди, хладнокровно изучая кожаную спину невысокого боевика. Следующее мгновенье растягивается на несколько минут. Я замечаю низкое блекло-синее небо с лоскутьями иссохших облаков. Я замечаю крупную красную глиняную крошку под ногами и клубки бурых кустарников с выпирающими шипами. Я замечаю горящую деревню и троих людей, стоящих вокруг расстрелянной машины. Я замечаю себя, грязного и в порванном комбинезоне, с ружьем в руках. Что-то до боли знакомое зарождается в груди и, вдруг, как распрямляющаяся пружина, разворачивается где-то внутри. Сладкая дрожь растекается по пальцам и я жму на курок. Четыре выстрела сливаются в один и гулкое протяжное эхо несется над горящей деревней и ввинчивается в раскаленный сухой воздух. Мгновенье - и оно затихает где-то вдали, теперь я слышу низкий рокочущий звон в ушах.