Чарльз Портис: Железная хватка

С каждым приговоренным минутку побеседовал человек с Библией. Я поняла — проповедник. Потом он запел «О благодать, твой сладок звук», [15] Первая строка христианского гимна Джеймса П. Каррелла и Дэвида С. Клейтона на слова Джона Ньютона «Дивная благодать» (Amazing Grace, 1779). и в толпе стали подтягивать. Затем Мейлдон накинул троице петли на шеи и затянул узлы как надо. Подошел по очереди к каждому с черным мешком и спросил, не хочет ли человек что сказать напоследок.

Первым стоял белый — он, похоже, приуныл от всего этого, но не сильно расстроился, как можно было б ожидать от человека в таком отчаянном положении. Он сказал:

— Ну что — я не того укокошил, и вот почему я тут. Убил бы, кого собирался, меня б, глядишь, и не приговорили. Вон в толпе люди и похуже.

Дальше был индеец, и он сказал так:

— Я готов. Я покаялся в своих грехах и скоро буду на небесах с Иисусом, моим спасителем. А теперь я должен умереть, как мужчина.

Вы, как и я, вероятно, думаете, что все индейцы язычники. Но я вам так скажу: вспомните вора на кресте. Его же так и не крестил никто, и катехизиса он не слышал, однако Христос и ему пообещал местечко на небе.

А последний маленькую речь приготовил. Видно было — выучил наизусть. У него были длинные желтые волосы, да и постарше остальных, лет тридцати. Он сказал:

— Дамы и господа, последние мысли мои — о жене и двух сынишках, они далеко отсюда, на реке Симаррон. Я не знаю, что с ними станется. Надеюсь и молюсь, что люди их не станут забижать, не затащат в дурную компанию через тот позор, что я навлек на их головы. Видите, чем я стал, — а все от пьянства. Убил своего лучшего друга в ссоре, из-за пустяка — ножа карманного. Пьяный был, а на его месте мог бы легко оказаться и мой брат. Если бы в детстве меня хорошо образовали, я сейчас был бы не тут, а с моей семьей, и с соседями жил бы в мире. Надеюсь и молюсь, что все вы тут, коли у вас есть дети, будете их воспитывать как должно. Спасибо за внимание. Прощайте все.

Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно — я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергал ногами и руками — у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам — ну и мы с ними.

Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер. [16] Айзек Чарльз Паркер (1838–1896) — американский федеральный судья, с 1875 г. до своей смерти прослуживший окружным судьей Западного округа штата Арканзас. Своей бескомпромиссной позицией в отношении расцветшей на Старом Западе в тот период преступности заслужил прозвище Судья-вешатель: на 13 490 дел, поступивших в его ведение за 21 год, им было вынесено 9454 обвинительных приговора, включая 160 смертных (79 человек из них были действительно повешены). Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце.

Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно — это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу.

Ирландец говорит:

— Он? — и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном.

Я говорю:

— Это мой папа и есть.

Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!

Ирландец говорит:

— Коль захочите его поцеловать, можно, ничего.