Луис Ламур - Сэкетт

За сотни миль оттуда, на юго-западе, есть каменная стрела, которая указывает в сторону этого колеса. Она указывает направление кому-то — только кому?

Я уже упаковал золото, но мне было нужно мясо на дорогу, а стрелять из винтовки в этой долине меня почему-то не тянуло. Ну, в общем, выследил я молодого оленя, подкрался поближе и убил его стрелой; освежевал и разделал тушу, отнес мясо обратно к пещере, нарезал полосками и повесил на палке над огнем — коптиться.

Потом поджарил изрядный кусок оленины, съел, подумал, решил, что для человека моих размеров это маловато, и зажарил еще кусок.

Через несколько часов меня разбудил ветер. От костра остались только красные угли, я подобрался к огню поближе и начал умащиваться, чтобы спать дальше, как вдруг мой мустанг фыркнул.

Ну, а я выскользнул из своих одеял, как угорь из жирных пальцев, и снова оказался в тени, и курок на винтовке был уже взведен — и все в один миг, вы б и охнуть не успели.

— Спокойно, ребята, — тихонько сказал я. Чтоб лошади знали, что я проснулся и они не одни.

Сначала ничего не было слыхать, кроме ветра, а потом, чуть позже, донесся шорох — так не мог бы зашуршать ни один медведь или олень на свете.

Мой верховой конек захрапел, а вьючный фыркнул. В слабом отблеске света от углей я видел их ноги — там ничего не шевелилось… но вот в темноте снаружи что-то было.

Долгое медлительное время едва тащилось, красные угли потускнели. Я подремал немного, откинувшись на стену, но был готов очнуться при любой тревоге.

Однако больше никто не потревожил ни меня, ни лошадей.

Когда я встал и потянулся, расправляя затекшие мышцы, утро уже положило первую краску рассвета на мрачный грозовой хребет позади темных силуэтов сосен-часовых. Я внимательно осмотрел деревья на той стороне долины и склон над ними — а потому не сразу разглядел то, что было под носом.

Кто-то стащил с дерева на землю остатки моей оленины и отрезал хороший кусок. Кто-то изрядно попотел, отпиливая мясо тупым лезвием, и, видать, кто-то был здорово голодный, если рискнул подобраться так близко к чужому лагерю.

Я повесил мясо обратно, спустился в долину, убил и освежевал еще одного оленя. Я и его повесил на дерево, а после уехал. Мне не хочется, чтоб кто-нибудь ходил голодный, если я могу помочь. Так что теперь кто-то — или что-то — будет с мясом, пока этот олень не кончится.

Обратно выбраться оказалось еще тяжелее, чем заехать сюда, но мы, малость карабкаясь и оскальзываясь, все ж таки добрались до верхней котловины. Проехали мимо озера с призрачной водой и двинулись дальше, с гор в долины. Только я после верхней замочной скважины не поехал обратно по старой тропе, а постарался выбрать дорожку попротивней и потрудней, ее бы никто не нашел, кроме разве горного козла.

Я повернулся в седле и посмотрел назад, на вершины.

— Не знаю, кто ты такой, — сказал я, — но можешь ждать меня обратно, уж я точно вернусь, приеду по горным тропкам за этим золотом…

Когда внизу открылось ранчо, я натянул поводья, остановился на тропе и осмотрел всю долину. Там проходил каменистый гребень, река Мора прорезала его насквозь, вот возле этого места и раскинулось ранчо. Этот свет там наверху — мой дом, потому что дом человека там, где его сердце, а мое сердце было там, где Ма и ребята.

Аппалуза шагом спускался по тропе, а я чуял прохладу, поднимающуюся от ивняка вдоль Моры, и скошенные луга в большой долине, называемой Ла Куэва — пещера по-испански.

Внизу заржала лошадь, всполошилась собака, за ней подняла лай другая. Но ни одна дверь не отворилась, а свет горел по-прежнему.

Посмеиваясь, я ехал шагом и смотрел во все глаза. Если я хоть что-то знаю про своих братьев, то один из них или еще кто-то сейчас прячется снаружи, в густой тени, следит, как я подъезжаю, и, наверно, целится в меня из темноты, пока мои намерения не прояснятся.

Я слез с лошади и поднялся по ступенькам на крыльцо. Стучать не стал, просто открыл дверь и шагнул внутрь.

За столом, на котором горела керосиновая лампа, сидел Тайрел, здесь же была Ма и еще молодая женщина, не иначе как жена Тайрела. Стол был накрыт на четверых.

А я стоял в дверях, высокий и долговязый, и чувствовал, что сердце у меня внутри стало вдруг такое большое, что дышать трудно и двинуться невозможно. Одежда на мне заскорузла, я знал, что весь покрыт дорожной пылью и вид у меня здорово подозрительный.

— Здравствуй, Ма. Тайрел, если ты скажешь этому человеку у меня за спиной, чтобы убрал пушку, так я, пожалуй, зайду в дом и сяду.