Элмер Келтон: Длинный путь, трудный путь

В тот момент он возненавидел майора, и ненависть его росла с каждым разом, когда ему приходилось использовать свое оружие, чтобы не дать половине отряда разбежаться. Теперь всему этому пришел конец.

За спиной Оверстрита юный Сэмми Мак-Гаффин встал на колени и склонил голову в молитве.

— Ты бы лучше лег и приготовился к встрече с индейцами, сынок, — грубовато сказал лейтенант.

Парнишка взглянул на него с удивлением.

— Вы не верите в силу молитвы, сэр?

— Я верю в то, что человек сам должен заботиться о себе.

Индейцы остановились на расстоянии трехсот ярдов от расположения конфедератов. Они выкрикивали оскорбления, вызывая противника на бой, размахивали захваченными у янки мушкетами и ружьями и потрясали свежими скальпами, болтающимися на оружейных стволах. Затем они неожиданно вскочили на своих малорослых коней и галопом умчались в сторону восходящего солнца, обратив к горам свои победные вопли.

Оверстрит стоял, открыв рот, с трудом веря в то, что произошло — просто не осмеливаясь верить.

— Они уходят! — звонким, почти срывающимся голосом воскликнул Сэмми Мак-Гаффин. — Они оставили нас в живых. Но почему?

В ответ прозвучал скрипучий голос Тоби Уиллера, большого плечистого мужчины средних лет, обладателя короткой черной бороды, топорщившейся, как иглы дикобраза.

— У индейцев всегда так, парень, — растягивая слова, сказал техасец. — Для них убийство — это что-то вроде спорта. С виду они горячатся, но обычно убивают ровно столько, сколько нужно, чтобы удовлетворить свою жажду убийства. Они совершают несколько успешных вылазок, а потом бахвалятся ими у себя в лагере. Индейцы выходят из боя до того, как потерпят поражение. Возможно, завтра у них снова засвербит, и они придут за нами. Но не сегодня.

Солдат, которого звали Хатчет, уже поднялся на ноги и теперь седлал лошадь.

— Что ж, меня они здесь не найдут, — сказал он.

— Остановись, Хатчет! — крикнул Оверстрит, едва сдерживая ярость. — Ты уйдешь только вместе с остальными.

Хатчет обернулся и смерил его злым взглядом светло-голубых, как мелководный ручей, глаз, которые постоянно находились в движении. Он схватил левой пятерней свою правую руку, как всегда делал в моменты гнева. На вылинявшем сером рукаве темнело пятно — там, где раньше были нашиты сержантские шевроны. Хатчет был вором. Он лишился звания, когда покинул войско, чтобы отправиться грабить изрешеченный пулями захваченный город.

— Послушай, лейтенант, ты сам знаешь, что мы уже разбиты. С одной стороны эти проклятые янки, с другой — краснокожие. У нас нет шансов. Так что я предлагаю удрать, как это сделали остальные войска, и вернуться в Техас с волосами на голове.

Оверстрит стоял, выпрямившись во весь рост и крепко стиснув зубы.

— Мы отправимся в Техас вслед за остальными, Хатчет. Но мы сделаем это как мужчины, а не как побитые шавки. Мы используем любой шанс одержать победу над северянами. Только попробуй сбежать, и я пристрелю тебя!

Он нарочито медленно отвернулся от задохнувшегося в ярости Хатчета, почти готовый получить пулю в спину. Когда-нибудь эта пуля настигнет его. И лейтенант знал наверняка: любой из его отряда поклянется, что их командир погиб от вражеской пули.

— На коней! — скомандовал он своей банде негодяев. — Мы идем на юг.

Оверстрит двинулся впереди, выпрямившись в седле во весь рост, как когда-то, до выхода из Союза, сидел на коне в отряде техасских рейнджеров. Плечи его были расправлены, но в глубине души росла уверенность, что Хатчет прав. Напрасными, бессмысленными были все те мили, завоеванные тяжелым трудом. Все дни, когда от непрерывной скачки немел копчик и сухой язык прилипал к нёбу. Все те люди, которых они потеряли. Хорошие люди, бойцы. Они умирали храбро, по крайней мере большинство из них. Но их смерть была напрасной.

Тупая боль пронзила плечо Оверстрита, и в сотый раз в его памяти всплыли злые слова, сказанные девушкой, работавшей во временном госпитале в Альбукерке. Линда Шафтер, так ее звали, и она полностью была на стороне Союза. «Беженка с дальнего юга», — сказал ему кто-то. Ее имя было американским, как и произношение. Но гордая Испания струилась в ее волосах цвета воронова крыла, скрывалась в пронзительном взгляде почти черных таз, в нежном овале лица — ненависть к конфедератам только усиливала ее волевую красоту. Девушка работала в госпитале только потому, что вместе с солдатами-техасцами там лежали и раненые заключенные-северяне.