Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь

Мы боялись держать кэлина на свободе, потому что по глупости он мог забежать куда-нибудь или попасться кошке либо собаке. Итак, ему надели ошейник и держали на шнурке. Грызть шнурок он не догадывался, но очень сердился и вырывался всякий раз, когда его ловили и привязывали; не помню, впрочем, чтобы он кусался при этом. Иногда случалось, что он снимал с себя ошейник и убегал.

Поймать его в комнате было легко, труднее, когда это случалось в степи: цвет его шерсти чрезвычайно подходил под цвет почвы, и он еще к тому же забивался под кусты. Тогда мы начинали звать нашего воспитанника, как делают это китайцы, т. е. тихонько выговаривая «сыр-сыр-сыр»: это как будто подходило немного к тем звукам какие иногда издавал сам зверок; мне, однако, казалось, что у него слышалось «кыр-кыр-кыр», хотя звук «к» и не был чист. Иногда кэлин подбегал на зов, иногда нет. Мне казалось, что людей он не различал и не имел чего-нибудь вроде привязанности к тому или другому лицу, а бежал на зов любого человека – потому только, что люди ему давали еду. Впоследствии мы узнали, что кэлин очень любит яблочные семечки, и всегда сберегали их для него, когда ели яблоки. Семечки эти муж мой обыкновенно завязывал в свой красный носовой платок; таким образом, появление на сцену красного платка служило кэлину знаком предстоящего наслаждения зернышками, и кэлин знал этот платок.

Когда зверек убегал от нас и не хотел возвращаться, муж мой присаживался на открытом месте и делал вид, будто вывязывает из платка семечки. Кэлин тотчас подбегал. Конечно, его предательски ловили и сажали на веревочку или запирали в ящик.

В этом ящике мы его и возили; самый же ящик привязывали сверху верблюжьего вьюка. Придя на привал, я прежде всего отвязывала его и осведомлялась о зверьке. Казалось, он никогда не пытался освободиться дорогой. Почти всегда я его находила зарывшимся в вату; еда же, положенная в ящик, оставалась нетронутой. Ночь проводил кэлин в том же ящике. Утром, часов в шесть, он начинал обыкновенно царапаться, и тогда его выпускали из заключения погулять, и затем он опять залезал в свою ватную норку спать. Иногда ему в это же время давали есть и пить. Воды он боялся и охотнее пил, если капнуть несколько капель на руку или на стол.

После еды и питья кэлин всегда очень усердно мылся, как кошка, при чем иногда перетирал себе все пальцы отдельно, как это делают люди при умывании; хвост он также тер лапками, причем хвост иногда сильно распушался, и каждый волос стоял отдельно, образуя нечто вроде стрелки.

Переезжая каждый день, мы не могли заметить никаких хозяйственных наклонностей у своего кэлина; но когда прожили на одном месте целую неделю, наклонности эти тотчас же обнаружились. Сначала мне невольно кинулось в глаза, что кэлин стал необыкновенно скоро съедать просо, которое ему давали; потом, каждый вечер постилая себе постель, я стала замечать, что из нее сыплется просо; наконец, однажды я обратила внимание, что кэлин, набивши себе до безобразия щеки, пробрался к моей постели и скрылся в складках меховой дохи, которую я постилала себе вместо тюфяка. Развернувши осторожно доху, я увидела, что зверок прогрыз в высокой шерсти козлиной дохи целые ходы и в них, в различных местах, спрятал свои зерновые запасы. Конечно, мне пришлось их уничтожить: насчет дохи интересы кэлина значительно расходились с моими. Не знаю, где после этого устраивал свои склады кэлин: пол в комнате, хотя и земляной, был слишком плотно убит, чтобы ему в нем можно было делать норы. Впоследствии мы жили еще целый месяц в одном доме с деревянным полом; прогрызать последний кэлин не пытался, зерно складывал где попало и, кажется, не очень заботился о его целости.

В конце июля я его срисовала; чтобы заставить его смирно сидеть, я давала ему в лапки сахар, который он грыз охотно и часто.

Без особенных приключений кэлин дожил у нас до осени. В октябре мы подходили к Желтой реке, чтобы у города Цзинь-Дзипу перебраться на правый берег и прийти на зимовку в город Ланджеу. После Ордоса, страны, населенной симпатичными монголами, после свободных остановок на степи в палатках, путешествие по китайским деревням и местечкам с их грязными дворами и нахальной толпой, не дававшей своим назойливым любопытством ни минуты вздохнуть свободно во время остановок, – довело нервы у всех нас до крайней степени раздражения. При таких-то обстоятельствах в самом дурном расположении духа сидела я как-то на террасе китайского дяна в Пин-ян-ся. Передо мной по террасе и по столу бегал кэлин, на которого я на этот раз смотрела без всякой ласки. Вдруг к нам приблизилась кошка; кэлин смертельно испугался ее и с блестящими расширенными глазами прыгнул ко мне на плечо. Меня нисколько не тронула эта просьба о защите, и я совершенно равнодушно отнесла в комнату зверка и посадила в ящик; даже не позаботилась хорошенько запереть крышку.