Василий Головнин - Записки капитана флота

Сим окончилась третья и последняя кампания, продолжавшаяся более шести месяцев и предпринятая единственно для освобождения начальника нашего и сотоварищей, разделявших с ним все горести долговременного и томительного плена между народом, до сего времени бывшим для нас мало известным и который по стечению обстоятельств и внушениям корыстолюбивыми голландцами невыгодного о россиянах мнения подавал весьма сильные причины опасаться всяких от него жестокостей к несчастным пленным нашим на счет самой даже их жизни. Но милосердый промысел сохранил их, и злосчастие, над ними совершившееся, благоволил употребить орудием к тем важным событиям, коих со всею человеческою мудростью произвесть казалось невозможным. Две великие империи, не имевшие доселе никакого между собою сношения, сделали чрез сие великий к тому шаг, ибо можно теперь льститься приятнейшею надеждою, что оные, познав себя в истинном виде с рассеянием закоренелых со стороны японского государства предубеждений, начнут время от времени более сближаться и достигнут наконец той важной цели, к которой рука Божия направляет человеческий род: к дружественным связям, на взаимных пользах и выгодах утверждающимся.

Опасаясь, чтоб обветшалый наш шлюп не погряз в водах Петропавловской гавани, подобно потонувшему здесь казенному судну, которое употреблялось в экспедиции капитана Биллингса, мы в самую большую воду притянули его сколько можно ближе к брегу и прочно установили на отмели. Шлюп «Диана», пришед в несостояние более бороться с океанскими волнами, будет с пользою еще служить здесь хорошим магазином и останется памятником для грядущих времен. Статься может, что сей прославленный в странноприимстве спутниками бессмертного Кука и несчастного Лаперуза край со временем по выгодному своему для коммерции географическому положению сделается более известным соседственным азиатским народам и будет посещаем мореплавателями из отдаленных стран. Тогда, может быть, примерное бедствие наших соотечественников и чудесное избавление от оного займет внимание просвещенного наблюдателя хода человеческих дел и несчастий.

Удовлетворив любопытству читателя описанием происшествий, служащих дополнением к запискам капитана Головнина, я заключу мое простое повествование возобновлением в душе сострадательного читателя тех чувств прискорбия и соболезнования, которые при чтении плачевной истории несчастного господина Мура исполняли его сердце.

Со дня нашего прибытия в Петропавловскую гавань в кругу нашего маленького общества после таких трудов и опасных походов, совершенным успехом увенчанных, все дышало радостью, но сия радость нарушена была отчаянным поступком несчастного Мура, который, как то из описания капитана Головнина видно, впал в преступление не от дурного сердца или умысла изменить отечеству, но от заблуждения, лишась надежды когда-либо освободиться из ужасного заключения и льстясь мыслью о возможности получить от непроницаемых японцев свободу, нечувствительно совратился с истинного пути чести. Неожиданно переменившиеся обстоятельства ввергали его в заблуждение более и более, и наконец он предался совершенному отчаянию.

Обыкновенный человек мог бы вскоре забыть подобные заблуждения, но там, где чувство благородства глубоко пустило свои корни, одно без умысла совершенное преступление навеки возмущает душу. Сие печальным и страшным опытом доказал всякого сожаления достойный несчастный Мур, ужасная кончина коего подробно описана в записках господина Головнина. Я не могу, однако же, не упомянуть об одном сильно меня поразившем его поступке. Когда он по освобождении взошел к нам на шлюп, я в восторге, принимая всех в дружеские мои объятия, приступил и к нему, тогда несчастный Мур, устранившись, снял с себя саблю и, подавая мне оную, печальным голосом сказал: «Я недостоин, я недостоин, прикажите мне занять на шлюпе то место, где содержатся преступники».

Предоставляю читателю судить о тех чувствах, которые вдруг стеснили радостью исполненное мое сердце, но чтобы скорее прекратить и скрыть от низших служителей сию сцену, я взял от него саблю, сказав: «Принимаю ее в знак памяти сего счастливого для нас дня», и повел его в каюту. За мною вошли и все офицеры; тогда капитан Головнин и штурман Хлебников начали благодарить их за труды, подъятые для их избавления [108]. Господин Мур сделал то же с выражением большой чувствительности, но, обращаясь ко мне, беспрерывно повторял: «Я недостоин». Господин Головнин старался удостоверить его, что предает все забвению, и просил его убедительнейше не воспоминать никогда о тех неприятностях, которые во время их несчастья произошли от его отчаяния. Осужденный своею совестью несчастный Мур большею частью молчал, и слова, казалось, не имели никакого почти над ним впечатления.