Дмитрий Якушкин - Парижские истории

Прошлым летом в винной деревне Сент-Эмильон, на одной из маленьких боковых улиц, на развале в стороне от дегустационных залов, продавался самый обыкновенный, такой знакомый дорожный знак (D77) — из тех, которые прикрепляют к столбикам вдоль департаментских дорог. Он стоил 10 евро. И я даже раздумывал, не купить ли, но представил, что если вырвать его из родного контекста, то он потеряет свою ауру, и вообще с возрастом приходит понимание, что с засильем вещей надо бороться. Хозяин развала, очень неформальный типаж, больше художник, чем коммерсант, объяснил, что ему полюбился знак из-за его вызывающе «безвкусного» ярко-желтого цвета, но для дизайна городской квартиры — почему бы и нет?

Надо оставить силы для возвращения поздним воскресным вечером в Париж. С окружной дороги можно смело съезжать на любую улицу, которая ведет к центру, и она окажется абсолютно пустой. Мелькнет пешеход, выгуливающий собаку перед сном, будет светиться арабская лавка, хозяин которой ждет до последнего. А так никого и ничего: жалюзи опущены, стулья убраны внутрь стеклянных веранд в кафе, фонари на крыше припаркованных такси закрыты чехлами. Ждем понедельника.

Я делал много вырезок из газет, веря в непреходящую ценность оригинала (который, желтея и высыхая, со временем становился до такой степени «ценным», что рука не поднималась его выбросить) и собирая необходимое для работы досье. Постепенно желание что-либо накапливать на будущее ослабевало, главным образом под влиянием известного экзистенциального вопроса: «Кто и когда в этом будет копаться второй раз?» Но одна из таких папок, которую завел еще в Париже, пережила серию радикальных чисток и сохранилась под своим изначальным названием — «Грэм Грин».

Почему он? Потому что я знал Грина и общался с ним довольно регулярно в течение нескольких лет в конце 1980-х годов и до его отъезда в Швейцарию на лечение, где он и умер. Грин при жизни стал мировым классиком; писательские слово и поступки обладали тогда иным весом, нежели теперь, и поэтому отправляться к нему в качестве корреспондента было все равно что просить интервью у Льва Толстого. Когда Грин звонил мне и говорил: «Это Грэм…», я хоть и понимал, что в английском так принято, но это совсем не соответствовало его мировому статусу.

Мы как-то спустились с Грином в подземный переход к станции метро, недалеко от его парижской квартиры на бульваре Мальзерб, чтобы в будке-автомате сделать понадобившиеся ему для документов фото. Внутри кабины кто-то уже сидел. По чистой случайности им оказался какой-то англичанин. Когда этот парень (теперь я думаю, что он был начитан) отдернул шторку и увидел, кто дожидается своей очереди, то испытал шок и совершенно растерялся от непредвиденной встречи, да еще где. В подземном переходе в обычном квартале. Но Грин, как всегда, остался невозмутимым и переживал, не согнали ли мы его соотечественника раньше времени с места.

Каждая новая встреча добавляла двойственности восприятия: с одной стороны — личность, принадлежащая истории, с другой — обаятельный, остроумный старик, с которым мы могли вести интересный разговор, а могли и понимающе помолчать. И выпить две стопки водки перед обедом — обязательно русской, но только не польской или американской смирновской, и съесть рыбу в ресторане «У Феликса» в Антибе, в котором я несколько лет назад повстречал даже самого Феликса, но где Грина уже никогда не будет (а сейчас и сам ресторан закрылся).

Странная была ситуация. Меня мучили вопросы, которые хотелось задать, особенно по молодости, тем более что столько было прочитано еще в школе, но приходилось сдерживаться, потому что Грин не любил, когда его спрашивали: а все-таки как это было там — во Вьетнаме, Парагвае или в Вене сразу после войны? И главный герой — это вы или не совсем вы? Героинь и беллетристические любовные сюжеты не обсуждали, хотя тема женщин — одна из самых интригующих в гриновской мифологии — всплывала.

Грин не рассказывал о личном, но поскольку разговоров в общей сложности было немало и не под запись — за ужинами и обедами, по дороге в машине, по пути в рестораны и обратно, — то какие-то сведения просачивались. Однажды я услышал его версию, почему ему так и не дали Нобелевскую премию. Считается, что этому помешали его левые взгляды, но мне больше нравилось объяснение Грина: он подозревал, что один из членов комитета ревновал его к актрисе, с которой у писателя были когда-то отношения.