Эрик-Эмманюэль Шмитт: Ночь огня

Я кусал губы. Как я злился на себя, что страшусь отъезда! После моего приключения мне следовало быть достаточно мудрым, чтобы смириться с мимолетностью.

– У тебя есть дом в Париже? – спросил меня Абайгур.

– Нет.

Мой ответ ему понравился. Так я казался ему сильнее. Кочевник знает, что время разрушает все, и стены тоже; неподвластно времени только бескрайнее пространство. И я не стал упоминать, что снимаю дорогущую мансарду.

– Abaygur! Ma toulid?

Появились четверо туарегов. Радуясь встрече с друзьями, Абайгур встал и направился к ним.

Я рассматривал прозрачную кожу мертвой ящерицы, лежавшей на сухих колючках у моих ног.

Моя страна… А есть ли у меня страна? Теперь я знал, что пришел ниоткуда и иду никуда. Скиталец.

Я прищурился на солнце в зените.

Моя страна?

Пустыня – моя страна, ибо это край граждан мира. Это край настоящих людей, освободившихся от уз. Это край Бога.

– О, о! Balanites aegyptiaca!

Тома восторгался очень колючим деревцем с растрескавшейся корой, ветку которого жевал Тарик, мой бывший «боевой конь».

– Финиковая пальма пустыни, – пояснил нам ученый.

Продолжая свою работу, Тома заносил в реестр каждую частицу действительности. Он хотел на все составить опись, будь то минералы, растения, животные, даже насекомые… С неиссякаемым энтузиазмом он именовал множество, словно приручая изобилие, обуздывая размножение, укрощая кишение. За этой энциклопедической страстью я ощущал глухую тревогу. Исчислять бесконечность – не значит ли отвергать ее? Тома регистрировал, определял, фиксировал, каталогизировал, ограничивал. Ничто не должно было быть выше его понимания, удивлять. В сущности, его тревожило безграничное изобилие природы, ее вечная изобретательность; точно игрок в казино, вознамерившийся приручить случай, он пытался одержать верх. Его лихорадочная инвентаризация не служила бесконечности – он ее отрицал.

Я вел себя ровно наоборот: смотрел вокруг не для того, чтобы обрести знания, но чтобы утратить их, стараясь разглядеть в каждом существе, в каждом элементе, в каждом пейзаже не то, что о них уже говорили люди. Что я делал на самом деле – сознательно наполнялся пустотой.

Кто был прав?

Никто…

Каждый путешественник отвечает на невнятный зов заботы, которая его гложет.

Так, Жерар провел много времени в восстановленном Ассекремском ските. О чем он думал? Я начал понимать, что он во многом близок к кочевнику: в Париже он был как будто проездом в своей спартанской квартире возле Одеона – оранжевое ковровое покрытие без мебели, кроме письменного стола и кровати, – где вещи спали в картонных коробках; то на съемках, то в турне, он носил два-три практичных костюма и не дорожил никакими материальными благами. Братские узы, которые этот атеист завязал с Шарлем де Фуко, были иного порядка.

Сеголен много часов общалась с конгрегацией Малых братьев Иисуса. [14]Этим утром вспыхнула ссора между ней и Жан-Пьером, астрономом. Он, не удержавшись, принялся поносить монахов, и она набросилась на него тигрицей. Я слушал их спор, не вмешиваясь… Странно, ведь после моей ночи я должен был встать на сторону верующей против воинствующего атеиста. Но я не чувствовал близости ни к одному из них: они цеплялись за простые решения – верить, не верить, – выказывая подозрительную склонность к категоричным суждениям. Им обоим были чужды тернистый путь, сомнения, альтернативы. Утверждая свой выбор, они не хотели мыслить, скорее, покончить с мыслью. Они желали только одного: избавиться от вопросов. Дыхание смерти заледенило их души.

Абайгур оживленно беседовал со своими друзьями, и я, воспользовавшись моментом, добрался до его дорожного мешка и быстрым движением сунул туда часы, которыми он так восхищался. Он найдет их после моего отъезда, и я, мысленно попросив прощения у деда, заверил его, что уж туарег-то будет заводить пружину каждый день после утренней молитвы.

– О-ля-ля, что с моими пальцами… Кошмар, да и только… Никогда такого не видел…

Марк и Мартина, те, что так страшились Сахары неделю назад, врачевали друг другу натертые ноги. В их глазах экспедиция сводилась к череде препятствий, которые они преодолевали, утыкаясь носом в каждую трудность, и не более того. Испытания не изменили их. На память они увозили с собой фотографии, волдыри и солнечные ожоги. В пустыне соединились для них все условия скуки: одиночество, исчезновение всего живого, монотонность, скудость, тишина. Они, не стыдясь, заявляли, что счастливы вернуться в свой мир. Их радовала не пустыня, а факт, что они вошли в нее и вышли прежними. Оба были вполне собой довольны.