Лев Гумилевский: Четыре вечера на мертвом корабле

— Это мы все знаем, — сурово заметил судья. — Вы нам о подробностях расскажите.

— Подробностей не было, — лаконично сообщил он.

На этот раз рассмеялись и судьи. Матрос же, борясь с мучительной зевотою, на смех не обратил внимания, но, воспользовавшись тем, что в допросе наступил перерыв, зевнул широко и открыто.

— Тогда отвечайте на вопросы, — предложил не сдавшийся на его лаконизм судья. — Где вы были, когда пароход выходил из гавани?

— Спал в каюте, как обыкновенно…

Судья нахмурился.

— Нельзя сказать, чтобы выход парохода на буксире после двухлетней стоянки был делом обыкновенным, — заметил он под смех публики, — но ладно. Сильно утомленный двухлетним отдыхом, естественно, что вы заснули, когда пароход вышел в море… Что же вас могло разбудить от такого необыкновенного сна?

— Вода! — коротко ответил матрос.

— Как вода?

— Вода, значит, в каюту набралась. Я на нижней койке лежал, подмочило. Я и проснулся.

— Ага! — облегченно вздохнул судья, и зал насторожился. — Ну что же вы тогда сделали?

— Перелез на верхнюю койку.

— И опять заснули?

— Уснул.

Хохот пришлось прекратить длительным звонком. Когда зал утих, судья покачал головой.

— Как же вы не утонули вместе с пароходом?

— Разбудил товарищ.

— Как же вас удалось ему разбудить?

— Стащил за ногу, говорит: тонет пароход, пойдем на буксир пересаживаться.

— Ну, и вы пересели?

— Пересели, — оживляясь наконец, объяснил тот, — выбрался на палубу, гляжу: действительно, пароход того… А буксир кормой к нашему носу… Рукой достать. Я и перешел…

— Ну а там что вы сделали?

— Да ведь что ж было делать? Прилег немножко…

— И заснули?

— Действительно, заснул.

Сопровождаемый общим хохотом, матрос добрался до своей скамейки и, смущенный всеобщим вниманием, стыдливо прикрыл зевающий рот широкой ладонью. Когда его оставили в покое, он тотчас же уснул.

Следующий по делу очень важный свидетель не явился, и дело слушанием было отложено. Судебное заседание было закрыто, но развеселившаяся публика покидала зал неохотно. Заинтересовавшие меня соседи мои продолжали обмениваться по адресу матроса замечаниями, не очень лестными. Я остался возле них, держась наготове вступить с ними в разговор, чтобы снова вернуться к вопросу о корабельных самоубийствах.

— Этого олуха держать на пароходе! — сердито ворчал капитан. — Я бы не дал ему в руки весла на баркасе!

А вы говорили еще, что команда может быть непричастна к гибели парохода, — вмешался я. — Дело ясно, как день…

— Или темно, как ночь, — нахмурился он. — А слышали ли вы о том, что ни один корабль не погиб, не давши о том знать команде?

— Не слышал…

— Да, вижу, что вы многого не знаете!

— Охотно желал бы знать и был бы вам очень благодарен, если б вы рассказали что-нибудь подобное… Вы, как я вижу, старые моряки… — очень уважительно добавил я. — Вероятно, случалось вам быть свидетелями не одного такого случая!

Капитан, по совести говоря, человек еще не старый, видимо, польщенный моим замечанием, быстро расположился

— Да, мы таки поплавали в свое время, — сказал он и обернулся к своему соседу, низенькому, крепкому пареньку в кожаной, видевшей виды куртке. — Ну, штурман, расскажи-ка нам историю старого красавца „Баяна*!

— Что тут рассказывать! — отозвался штурман, но тотчас же и с явной охотой. — История короче воробьиного носа. Мы шли под всеми парами в Гамбург и уже чистили куртки, собираясь вечером погулять в городе… И вдруг — тревожный свисток. Мы все — наверх. Я выскочил первым. Пароход ревет, никто не понимает, в чем дело. Никакой команды нет. Бегу узнать, кто дал сигнал. И что же? У свистка никого нет, свистка никто не давал, а пароход ревет… Все на месте, все нетронуто, а он ревет… Можно было с ума сойти! Капитан перерезал проволоку, не понимая, в чем дело!

Признаюсь, мне стало жутко. Мы смотрели в рот рассказчика, дожидаясь объяснений непонятного происшествия. Он вздохнул и заключил коротко:

— Через четверть часа пароход пошел ко дну, как камень!

— Да, но что же случилось? — воскликнул я.

Они переглянулись, пожав плечами. Я переводил взгляд с одного на другого. Ни капитан, ни штурман не снисходили до объяснений. Третий из них, с которым я не успел еще перемолвиться ни одним словом, глядел на меня с жалостью. Как я мог заключить из предшествующего разговора приятелей, он был старшим помощником капитана. Круглое, хорошо упитанное лицо его сияло неизменным добродушием. Я остановил на нем дольше вопрошающий взгляд. Он, видимо, колебался. Я настаивал: