Джонатан Свифт - Путешествия в некоторые отдаленные страны Лемюэля Гулливера сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей

Один из фермеров, близкий сосед и большой приятель моего хозяина, пришел разведать, насколько справедливы все эти слухи. Меня немедленно вынесли и поставили на стол; я прохаживался взад и вперед, по команде вынимал из ножен кортик и вкладывал его обратно, делал реверанс гостю моего хозяина, спрашивал, как он поживает, говорил, что рад его видеть, — словом, в точности исполнял все, чему научила меня моя нянюшка.

Чтобы лучше рассмотреть меня, фермер, пожилой, подслеповатый человек, надел очки. Взглянув на него, я не мог удержаться от смеха, ибо сквозь очки глаза его казались похожими на полную луну, когда она светит в комнату в два окошка. Домашние, поняв причину моей веселости, тоже рассмеялись. Старик оказался настолько глуп, что рассердился и счел себя обиженным.

Он был известен как большой скряга; на мое несчастье, эта репутация оказалась вполне заслуженной. Он тут же дал моему хозяину поистине дьявольский совет — показывать меня как диковинку в ближайшем городе. От нашего дома до этого города было полчаса езды, то-есть около двадцати двух миль. Когда старик начал что-то шептать хозяину, указывая по временам на меня, я сразу догадался, что затевается что-то недоброе. От страха мне показалось даже, что я уловил и понял несколько слов. Моя нянюшка Глюмдальклич искусно выведала все у матери и на другой день утром рассказала мне, о чем шла речь. Прижав меня к груди, бедная девочка заплакала от стыда и горя. Она боялась, чтобы грубые, неотесанные люди не причинили мне какого-нибудь вреда. Беря меня на руки, они легко могли задушить или изувечить меня. С другой стороны, она знала мою природную скромность и чувствительность в делах чести и опасалась, что я сочту за тяжкое оскорбление, если меня станут показывать за деньги на потеху толпы.

«Папа и мама, — сказала она, — обещали подарить мне Грильдрига, но теперь я вижу, что они хотят поступить так же, как в прошлом году, когда подарили мне ягненка: как только он отъелся, его продали мяснику».

Признаюсь откровенно, я принял это известие совсем не так близко к сердцу, как моя нянюшка. Я твердо надеялся — и эта надежда никогда не покидала меня, — что в один прекрасный день я верну себе свободу. Конечно, было оскорбительно играть роль какой-то чудесной диковины, которую выставляют напоказ. Но я чувствовал себя совершенно чужим в этой стране и полагал, что в моем несчастье никто не вправе будет упрекнуть меня, если мне случится возвратиться в Англию. Даже сам король Великобритании, окажись он на моем месте, был бы вынужден покориться такому унижению.

Послушавшись совета своего друга, мой хозяин в ближайший базарный день повез меня в ящике в соседний город. Он взял с собой и мою нянюшку, которую посадил на седло позади себя. Ящик был закрыт со всех сторон; в нем была только небольшая дверца, чтобы я мог входить и выходить, и несколько отверстий для доступа воздуха. Девочка была настолько заботлива, что положила в ящик стеганое одеяло с кроватки куклы, на которое я мог лечь. Тем не менее поездка страшно растрясла и утомила меня, хотя она продолжалась всего полчаса. Каждый шаг лошади равнялся примерно сорока футам. Она бежала крупной рысью, и ее движения напоминали мне колебания корабля во время бури, когда он то вздымается на волну, то низвергается в бездну. Только у лошади движения были быстрее. Сделанный нами путь приблизительно равнялся пути между Лондоном и Сент-Ольбансом. Хозяин сошел с коня у гостиницы, где он обычно останавливался. Посоветовавшись с владельцем гостиницы, он нанял грультруда , то-есть глашатая. Этот глашатай должен был оповестить горожан о необыкновенном существе, которое будут показывать в гостинице под вывеской: « Сплекнок очень похож на человека, умеет произносить несколько слов и проделывает разные забавные штуки».

Меня поставили на стол в самой большой комнате гостиницы, величиной, вероятно, в триста квадратных футов. Моя нянюшка стояла на табурете возле самого стола, чтобы охранять меня и давать мне указания. Во избежание толкотни хозяин впускал в комнату не более тридцати человек сразу. По команде девочки я маршировал взад и вперед по столу; она задавала мне вопросы, и я громко отвечал на них. Несколько раз я обращался к присутствующим, то свидетельствуя им свое почтение, то выражая желание снова их видеть у себя. Я брал наперсток, наполненный вином, который Глюмдальклич дала мне вместо рюмки, и выпивал за здоровье публики. Я выхватывал кортик и размахивал им, как это делают учителя фехтования в Англии. Моя нянюшка дала мне соломинку, и я проделывал с ней упражнения, как с пикой. В юности меня обучали этому искусству. За день у меня перебывало двенадцать групп зрителей, и каждый раз мне приходилось сызнова повторять те же штуки. В конце концов все это страшно надоело мне и утомило до полусмерти. Видевшие представления рассказывали обо мне такие чудеса, что народ буквально ломился в гостиницу. Оберегая свои интересы, мой хозяин не позволял никому, кроме дочери, прикасаться ко мне; из предосторожности скамьи для зрителей были отставлены далеко от стола. Тем не менее какой-то школьник успел запустить в меня орехом. Орех был величиной с нашу тыкву. К счастью, мальчишка промахнулся, иначе орех наверное раскрошил бы мне череп. К моему удовольствию, озорника отколотили и выгнали вон из зала.