Аня Архипова - Выхода нет

– Тебе, Маш, было лет шесть, наверное. Отвезли мы тебя в деревню к теще, а ты легкая была, как перышко. Вроде бы и взбитенькая такая, и щечки были, и ручки с ножками пухленькие, а легкая. Не ела ничего. И мы тебя молоком отпаивали. Мать налила, а ты глоток сделала и на пол это молоко вылила. Мы говорим: «Маша, будешь так себя вести – в угол поставим. Где это видано молоко выливать?» Так ты в угол встала и отказывалась выходить, только бы молоком не поили.

– Это я так себя наказывала?

– Это ты нас так нервировала, – съязвила мама. – У тебя аллергия на молоко потом оказалась, а мы кружками пытались поить. Думать же надо было! А мы молодые, сами ничего еще не знаем. Ой, было всякое, да прошло. Совсем ничего не съела! – покачала головой в мою сторону.

– Неголодная я, мам.

– В угол сейчас поставим! – продолжал смеяться отец, грозя указательным пальцем.

Мама зазвенела тарелками, стала их мыть и расставлять на сушилку – ровно, тарелка к тарелке, как любила. Дисциплина была бы ее вторым именем, если бы она стала стендапером. Мила Дисциплина Демидова. И репертуар про мужа слесаря и дочь повесу.

– Завтра я тебя будить не буду! – тонко намекнула, сказав в лоб.

– Ладно, мам, сама встану.

Да по-любому просплю, так, скорее всего, и будет. Ни одна суббота не начиналась у меня так рано, как начинались пары в университете. Завтра я вернусь домой, и всё у меня будет хо-ро-шо, а та двадцатилетняя Машка снова опоздает в универ.

– У меня сериал! – домыла мама последнюю, поставила ровно и поспешила в спальню.

– А у тебя что? – спросила у внимательно тыкающего по кнопкам папы.

Он сделал звук телевизора громче.

– А у меня «Поле Чудес».

Я еще долго сидела на кухне, рассматривала предметы, стены, отца, слушала неизменные интонации ведущего из ящика. Лампочка в торшере у окна замигала и отключилась.

– Потом поменяю, – махнул в ее сторону отец.

Календарь на стене врал уже как год. Так давно хотелось сказать эти слова важные, но как будто не получалось. За окном затихали дети и машины, заканчивался день. Сверчки под окнами делали звук своих голосов громче, а глаза мои как будто пеплом засыпало: то моргала, то щурилась. Любой звук был обманчив, мы ведь до сих пор со временем играли в «правду или действие». В темной комнате только экран мигал, и тихо так стало, что я слышала, как на глубине идет вагон метро, которого сродни не было в этом городе. Но в моей голове он гудел, отбивая ритм по рельсам. В спальне громко хлопнула дверь, дрогнули провода на холодильнике за телевизором. Глаза широко открыла уставшие.

– Иди ложись.

Наблюдал за мной. Заметил.

– Пап, – обняла его за плечи, – я тебя так сильно люблю.

– И я тебя люблю, – хмыкнул от удивления, что смог это произнести.

– Если вдруг я стану плохой дочкой, скажи мне об этом, пожалуйста.

– Да хоть сейчас! Ты когда в последний раз протирала пыль в кухне?! Смотри, слой снимать можно с полки! – провел он по почти пустой книжной полке над головой.

– Ой, ну ладно тебе.

Коснулась в последний раз его темных жестких волос и вышла, чтобы снова не разреветься. Мы будем счастливы теперь и навсегда.

Я, когда уехала в Москву, быстро влилась в корреспондентский ритм. Кулагин бросил в пучину с головой и сказал: «Выплывешь – будешь работать, не выплывешь – так и останешься за бортом». Я выплыла. Плавала я неплохо во всем этом потоке информации, еще и из трюма доползла до верхней палубы. Одной из первых историй, которые я снимала, была о жизни девчонки, которая спасла подругу в озере, но утонула сама. Рассказывала всё мама погибшей. Через месяц муж рассказчицы попал в автокатастрофу, а ребенок, которого она ждала, замер внутри нее. Она осталась одна.

Мы разговаривали с ней почти два часа на камеру, час без камер, потом еще долго по телефону и единственное, что чувствовала я в этот момент, – что делаю очень хороший документальный проект. Программу я сдала без правок Кулагина, ту женщину я больше никогда не видела.

Интересно, она чувствовала то же самое, что чувствовала я после папиной смерти, или горе каждого – это абсолютно разный спектр чувств и эмоций? У Толстого было так, что все счастливы одинаково, а несчастны по-своему. Смогла бы я жить, если бы потеряла всех, абсолютно всех дорогих мне людей?

Вошла в спальню. А там не изменилось совсем ничего: те же оборванные шторы, которые никогда не было времени повесить на петлички; диски, разбросанные по всему подоконнику вперемежку с тетрадями; мягкая кровать с постельным в белые пионы и скрип половицы у входа. Всегда невыносимый скрип сегодня стал триггером, который напомнил, что я в настоящем. Скрип стал причиной, чтобы понять, что я дома.