Владимир Дружинин - Без переводчика

Гораздо больше стало музыкальных школ — средних и высших. Чуть ли не в каждой деревне свой самодеятельный оркестр, чаще всего духовой.

Нельзя забыть и «Дивадло гудбы». В переводе это означает «Театр музыки». Название на первый взгляд странное, но в программе этого театра действительно нет ничего, кроме граммофонной музыки. Посетители слушают ее, сидя в удобном зале в одном из пражских подземелий. Иногда концерт сопровождается кинофильмом. Техническое оборудование безупречно, и звучание симфонического оркестра, скрипки или рояля, голос певца, воспроизводятся со всей естественностью. Театр дает два сеанса за вечер — в пять тридцать и в восемь. Он стал крупным пропагандистом музыки, и не только в пределах столицы. Из здания на Оплеталовой улице во все концы страны отправляются сотни тысяч посылок с пластинками. Служба проката снабжает и индивидуальных заказчиков, и рабочие клубы, и местные «дивадла гудбы», возникшие в провинции. В горных долинах Крконош, на остравских шахтах, в селениях над Тиссой — всюду находят путь к сердцам Сметана и Дворжак, Чайковский и Римский-Корсаков, Моцарт, Брамс, Бетховен.

На запад от Праги дорога идет по волнистой, почти безлесной равнине.

Шоссе прямое, асфальт чист, гладок, на нем, кажется, должны отражаться черешни, стоящие рядами по сторонам. Мальчик, забравшись на стремянку, срывает ягоды. Пожилая полная женщина в платке едет на велосипеде; к багажнику привязана корзина с черешнями, темно-красными до черноты. Перекресток, столб, ощетинившийся указателями, которые смотрят на все четыре стороны. Многие из деревень, названия которых проставлены на дощечках, лежат в ложбинках, и издали видны лишь сгустки красных черепичных крыш.

Обведя взглядом равнину, можно насчитать восемь-девять селений. Край заселен густо, ландшафт этот, с квадратами чистеньких, лишенных бурелома лесочков, с хохолками деревьев на покатых, гладко выбритых косилками холмах, формировался поколениями крестьян, подобно тому как поколения зодчих возводили пражский кремль.

На девятнадцатом километре от Праги на косогоре возникает автобусная станция; на навесе надпись: «Лидице». Поодаль, по тому же косогору, в три шеренги стоят дома. Видно, что все они построены недавно. Стены ярко — желтые, крыши ярко-красные. И тоненькие яблони в палисадниках все одного возраста; в этом году они дают первые плоды.

— Это новая Лидице. А прежняя была там, — говорит наш шофер Паличек, показывая рукой, и на лицо его набегает тень.

Прежняя была рядом, в ложбине. Окна новых домов смотрят на эту ложбину, туда, где нет ничего, кроме могильной насыпи и остатка кирпичной стены, заросшей травой. Фашисты заподозрили лидичан в связях с бойцами сопротивления. У этой стены гитлеровцы расстреляли сто семьдесят два человека — почти все мужское население деревни. Остальные девятнадцать лидичан работали в Праге и в Кладно, однако их разыскали и тоже расстреляли. Сто девяносто пять лидицких женщин были вывезены в концлагерь Равенсбрюк, из них сорок девять погибли от голода и в душегубках. Четыре женщины были беременны; их поместили в родильный дом, младенцев отняли и убили, а матерей заперли в концлагерь. Все матери были разлучены с детьми. После войны из девяноста восьми лидицких ребят только шестнадцать вернулось из лагерей и немецких кулацких хозяйств, куда их отдали в рабство.

Деревню Лидице фашисты разрушили и сровняли с землей. Оккупанты велели чехам забыть само название деревни, приказали стереть его с карт…

Мы пересекаем ложбину, над которой и сейчас словно нависла страшная пустота смерти, переходим по мосткам через сухое русло с белыми, как кости, камнями. В небольшом домике Лидицкий музей. Здесь хранятся остатки уничтоженного селения — обожженные пожаром жестяные номера домов, игрушки погибших детей, косы и топоры убитых отцов.

В музее дежурит женщина, еще не старая, но совершенно седая. На руке у нее, повыше запястья, синее шестизначное число, въевшееся в кожу: метка концлагеря. Его не смыть, так же как не вытравить из памяти то, что было. Елена Прошкова потеряла всех близких, два года томилась на фашистской каторге. Освободили ее советские воины.

Каждый день она открывает музей, смахивает пыль с витрин, а когда солнце бьет на фотографии, бережно закрывает их черным крепом, чтобы не выгорели.