Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

Пушкин хотел отправить Чаадаеву это письмо. Но не отправил, видя, что за события последовали после публикации. Ф. Вигель написал митрополиту Серафиму: «Сей изверг – неистребимый хулитель наш, родился в России от православных родителей и… имя его… есть Чаадаев… Никогда, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволял».

Приговор царя последовал незамедлительно. Он был довольно неожиданный. Николай приказал объявить Чаадаева сумасшедшим и взять с философа подписку впредь вообще ничего не писать.

Московский губернатор князь Голицын получил от Бенкендорфа письмо, «что статья Чаадаева возбудила в жителях московских всеобщее удивление. Но что жители древней нашей столицы, всегда отличавшиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и поэтому, как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования против г-на Чаадаева, но, напротив, изъявляют сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Вследствие сего Его Величество повелевает, дабы вы поручили лечение его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать г-на Чаадаева, и чтобы сделано было распоряжение, чтоб г-н Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».

То есть выходить из дома тоже запрещалось.

Как же отнесся к этому сам Чаадаев? Гораздо хуже, нежели от него ожидали сочувствующие единомышленники. М. А. Дмитриев писал: «Чаадаев (чего от него никак нельзя было ожидать) оказал некоторую слабость духа. Выслушав объявление высочайшего повеления, он сказал, «что заключение, сделанное о нем, весьма справедливо, ибо при сочинении им назад тому шесть лет «Философических писем» он чувствовал себя действительно нездоровым и расстроенным во всем физическом организме; что в то время хотя он и мыслил так, как изъяснял в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать тех писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина, и что, наконец, он ни в каком случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить».

Надеждин, издатель журнала, был лишен профессорского звания и отправлен в ссылку в Усть-Сысольск. Профессорского звания и места службы также был лишен и цензор Болдырев, который дал добро на публикацию, доверившись Надеждину.

А Петра Яковлевича, похоже, все это уже не интересовало. Один из современников писал: «Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался».

По сути, жизнь философа уже закончилась.

* * *

Но Петр Яковлевич прожил после этого события еще два десятка мучительных лет. В начале 1856 года его и без того не слишком-то завидное здоровье значительно ухудшилось. Один из знакомых Чаадаева писал: «Со всяким днем ему прибавлялось по десяти лет, а накануне и в день смерти он, вполовину тела согнувшийся, был похож на девяностолетнего старца».

Чаадаев пригласил в «басманный флигель» своего задушевного приятеля, батюшку Николая Александровича Сергеевского. Свербеев об этом писал: «Чаадаев встретил его словами о своей болезни. Священник сказал, что до сего дня ожидал увидеть П. Я-ча в церкви и тревожился, не болен ли он; ныне же решился и сам навестить его и дома предложить ему всеисцеляющее врачество, необходимое для всех. Все мы, сказал он, истинно больны и лишь мнимо здоровы. Чаадаев сказал, что боится холеры и, главное, боится умереть от нее без покаяния; но что теперь он не готов исповедоваться и причаститься… На другой день, в великую субботу, после обеда, священник поспешил к больному. Чаадаев был гораздо слабее, но спокойнее и ожидал святыню: исповедался… удаляющемуся священнику сказал, что теперь он чувствует себя совсем здоровым».

После этого Петр Яковлевич сел пить чай, велел закладывать пролетку, чтобы съездить куда-нибудь, развеяться (ему в то время уже разрешалось покидать свое жилье). Но после чаепития философ почувствовал себя гораздо хуже. Прибывший врач сказал, что Чаадаев умирает. Но Петр Яковлевич вдруг почувствовал сильное облегчение, завел с гостившим у него в то время господином, неким Шульцем разговор. Вдруг, по словам Жихарева, Чаадаев «повел губами (движение всегда ему бывшее обыкновенным), перевел взгляд с одной стороны на другую – и остановился. Присутствующий умолк, уважая молчание больного. Через несколько времени он взглянул на него и увидел остановившийся взгляд мертвеца. Прикоснулся к руке: рука была холодная».