Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

Во время декабрьского восстания 1825 года Петр Яковлевич находился за границей, а в 1826 году вернулся к себе на родину, в Москву. Герцен писал: «Когда Чаадаев возвратился, он застал в России другое общество и другой тон. Как молод я ни был, но я помню, как наглядно высшее общество пало и стало грязнее, раболепнее с воцарением Николая. Аристократическая независимость, гвардейская удаль александровских времен – все это исчезло с 1826 годом… Друзья его были на каторжной работе. Он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец, втроем, с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольших пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову».

Чаадаев сразу сделался одной из главных достопримечательностей города. Д. Н. Свербеев вспоминал: «Возвратясь из путешествия, Чаадаев поселился в Москве и вскоре, по причинам, едва ли кому известным, подверг себя добровольному затворничеству, не видался ни с кем и, нечаянно встречаясь в ежедневных своих прогулках по городу с людьми самыми ему близкими, явно от них убегал или надвигал себе на лоб шляпу, чтобы его не узнавали».

Но его, однако, узнавали. И, более того, часто наведывались в гости. Будучи домоседом, Чаадаев, случалось, принимал довольно многолюдные компании. В мемуаристике иной раз можно встретить и упоминания о неком «чаадаевском салоне», хотя это было преувеличением.

Гостей Чаадаев шокировал своими суждениями. Тот же Свербеев сообщал: «Он не скрывал в своих резких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем. Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовных – невеждами, все остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве».

Кроме того, Петр Яковлевич поражал своими афоризмами, которые передавались, что называется, из уст в уста.

«Есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью».

«Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать».

«Надеяться на Бога есть единственный способ в него верить, и потому кто не молится, тот не верит».

«Помните ли, что было с вами в первый год вашей жизни? – Не помню, говорите вы. – Ну что же мудреного, что вы не помните, что было с вами прежде вашего рождения?»

Последняя «эзотерическая» мысль в православном (а не светском) государстве, которым в те времена была Россия, являлась проявлением крайней крамолы. Но Чаадаева никто не трогал: сидит себе философ тихонько в собственном домике – и пусть дальше сидит. Тем более, общим кумиром и властителем московских дум он не был. Свербеев вспоминал один весьма своеобразный случай: «Я помню, как ленивый и необщительный Гоголь, еще до появления своих „Мертвых душ“, приехал в одну среду вечером к Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса; наконец он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на покойное кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев весь вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения».

Но, тем не менее, Чаадаева ценили. Писатель М. А. Дмитриев сообщал: «Чем же был знаменит в Москве Чаадаев? – Умом, не говоря о других его качествах и чистоте его жизни. Вопреки мелочной зависти, которая у нас так сильна в обществе, и вопреки предубеждению против людей светских, пример Чаадаева доказывает, что и у нас достоинствам человека знают цену. Чаадаев был не богат, не знатен; а не было бы путешественника, который не явился бы к нему, просто как к человеку, известному своим умом, своим просвещением. Это была в Москве умственная власть».

* * *

В 1831 году Чаадаев поселился во флигеле у Левашовых, на Басманной улице. Жихарев вспоминал: «Семейство Левашовых было одним из старинных… дворянских московских семейств, о которых не только существование, но и память в настоящую минуту начинает уже исчезать. Оно жило… в собственном пространном доме, со всех сторон окаймленном огромным вековым садом и снабженном несколькими дворами… содержа около полсотни человек прислуги, до двадцати лошадей, нескольких… коров».

Незаурядной была и хозяйка дома, Екатерина Левашова. Герцен о ней писал: «Е. Г. Левашова принадлежала к тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых все существование – подвиг, никому не ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала».