Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Здесь, — почти беззвучно шевельнул губами карел и жестом показал каждому из нас его место.

Мы немедленно разошлись.

Даже ранней весной ночи в Карелии такие же короткие, как у нас в Литве июньские. Темнело, когда мы вышли из деревни, а теперь, спустя несколько часов, восточный край неба снова начал светлеть, розоветь. Занимающаяся заря постепенно гасила звезды, и только на западе они, робкие и поблекшие, еще подмигивали спящей земле.

Я стоял у замшелого камня и прислушивался, буквально ловил ушами каждый звук. Вот где-то внизу раскудахталась, расхохоталась белая куропатка, ветерок пробежал по макушкам сосен, и деревья зашелестели, приветствуя рождение нового дня.

Вдруг я затаил дыхание: услыхал отчетливый странный звук — словно кто-то щелкал ногтем по спичечному коробку:

— Тек… Тек… Тек…

Сухой, резкий звук шел от сосен на скалистом обрыве. Я не сомневался, что это глухарь. Застыв на месте, я ждал, когда начнут «жернова молоть», но птица только щелкнет несколько раз клювом и опять смолкнет. К такой не подберешься. Она все слышит, все видит. Хрустнет под ногами веточка, и глухарь мгновенно сорвется с дерева и исчезнет в чаще. Бежали минуты, затекали руки, ноги, а глухарь все никак не распоется. Я нечаянно пошевелился, под ногами зашуршал мох, но птица не испугалась. Она по-прежнему текала, а я, ничего не понимая, всматривался в ту сторону. Сделал шаг, другой, третий. Птица не боялась. Я, уже не остерегаясь, подошел к обрыву и… плюнул. Легкий ветерок покачивал сухую сосну, а та:

— Тек… Тек… Тек… — скрипела.

Солнце взошло, и было ясно, что ждать глухарей уже нет никакого смысла.

Вернувшись в условленное место, я застал Вациса за работой. Он сидел у края скалы и делал карандашом наброски пейзажа. Глухари, казалось, его не интересовали: ружье валялось поодаль, рюкзак — тоже в нескольких шагах. Услыхав меня, он обернулся:

— Ты только посмотри, какая красота! Какие краски!

Действительно, отсюда, с отвесной скалы, вознесшейся над лесом на тридцать — сорок метров, открывался чудесный вид на бескрайние леса, усеянные белыми пятнами озер, изрезанные голубыми лентами речушек. Озера были еще покрыты льдом и блестели, сверкали под лучами солнца — не оторвать глаз. На быстрых, порожистых местах речки уже очистились от льда и теперь, пенясь, скакали по камням, рассеивая вокруг себя тучи брызг, в которых играла, переливалась радуга.

Василий вернулся хмурый и задумчивый. Его синие глаза потемнели, скулы выступили еще острее. На вопросы он откликнулся не сразу. Посмотрел на нашу обувь и велел:

— Покажите подошвы.

Мы с Вацисом послушно вскинули ноги, а Василий вздохнул и сказал:

— Пошли.

Провел нас метров триста и показал рукой на снег, сохранившийся в тени деревьев. На снегу ярко отпечатались серые следы крупной мужской ноги, обутой в твердый, подкованный сапог. Мы смотрели, ничего не понимая, а Василий нагнулся и, что-то бурча себе под нос, принялся изучать след.

— Чужой, — то ли себе, то ли нам сказал он. — В нашей деревне ни у кого таких сапог нету… Усталый шел…

— Откуда ты знаешь?

— Как не знать! — Василий поднял удивленные глаза. — Смотри, снег все скажет. Видишь, ноги чуть не волоком волок. Вон какая борозда. И носами сапог все цеплял за снег.

Василий замолчал, с минуту о чем-то думал и неожиданно направился в самую чащу.

— Никуда не уходите. Ждите здесь! — крикнул нам.

Вернулся он через добрый час. Вспотевший, разгоряченный, едва переводя дыхание.

— Думал, может, кто из дальних охотников за лосем или медведем шел. Обежал вокруг — никаких следов: ни лося, ни медведя, ни собаки. Без собаки никто не станет преследовать ни лося, ни медведя… — Он сдвинул на затылок меховую шапку и вздохнул: — Неужто кто-нибудь проведал про токовище моих глухарей? Глухари, конечно, с вечера прилетали: везде полно следов. А этот, — он показал на след человека, — тоже вечером здесь был. Испугал, прогнал.

Слушая его, я вдруг почувствовал, как во мне закипает злая досада, я ненавидел этого незнакомца, которого сюда небось тоже пригнала страсть. Есть ли у вас какая-либо страсть? Если да, то вы поймете меня, так как сами, должно быть, не раз испытывали пренеприятное, заставляющее краснеть и бледнеть мелкоэгоистическое чувство под названием ревность.

Молчаливые и понурые, двинулись мы домой. Особенно переживал Василий. Он действительно хотел показать нам глухариный ток, да не вышло. Но не только в этом была причина его дурного настроения.