Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Я смотрю на хозяина во все глаза и не понимаю, всерьез он говорит или шутит.

— Правду говорю, — убеждает Чаус.

— Правда, — подтверждает жена.

Свете не было и двух лет, когда родная мать бросила ее на произвол судьбы. Чаусы приютили девочку, удочерили, а ту женщину суд лишил материнских прав. Вот пожелтевшие страницы газеты, в которой писали об этом, а вот и документы об удочерении. Все эти бумаги Чаус извлекает из глубокого тайника.

— Чтоб Света не наткнулась, — говорит он.

— Она ничего не знает?

— Нет. Вот мы и думаем, не перебраться ли нам отсюда побыстрее, не дожидаясь пенсии, хоть и остался до нее всего год…

— Вы много потеряете…

— Бог с ними, с этими деньгами. Главное, чтобы Свете не нашептали лишнего.

— А разве кто-нибудь знает?

— То-то и оно, что знают. Ляпнут слово, а девчонка переживать потом будет. Испортят жизнь ребенку.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Хозяйка дома угощала нас душистым кофе. Хозяин слыл гуманным человеком. Во всяком случае, так он сам о себе говорил, и того же мнения придерживались другие. Не удивительно, что в гостиной пахло не только кофе, но и словом г у м а н н о с т ь. Оно витало под потолком, словно детский надувной шарик, — легкое, игривое, хрупкое.

Кто-то позвонил у двери.

Вошел сосед. Несчастный человек! Попросил рубль — на хлеб. Хозяин достал измятую рублевку и еще спросил, хватит ли? Мы не слыхали, что сказал бедняга, — простились и ушли.

Вручив соседу мятый рубль, хозяин проводил его за дверь.

— Одевайся, — сказал он жене.

— Что? Куда?

— Одевайся, — повторил он.

Жена оделась, и они вышли.

Стояли под дождем, смотрели в широкое, ярко освещенное окно магазина. Человек направился не к хлебному отделу, а к напиткам, сунул в карман бутылку дешевого вина…

Была весна. Свежие листья показались на деревьях. И у нас во дворе молодые липы расправляли почки. Люди выходили из своих квартир, вдыхали запах оттаявшей земли и часами смотрели, как дети строят замки из песка.

Он стоял в окружении соседей и рассказывал:

— Понимаете, я дал ему рубль… Как не дать, если человек потратился и не на что купить хлеба? Пожалуйста, бери. На хлеб не жалко. Но что-то мне показалось подозрительным, и мы с супругой пошли за ним. Сказать по чести, я не так уж и удивился, когда увидел, что он берет не хлеб, а вино. Знаете, есть такое вино, противное, как чернила. Ну и мерзавец, подумал я. «Значит, тебе выпить надо было, а не на хлеб?» — спрашиваю. А он нагло так отвечает: «Скажи я правду, ты бы мне и этого драного рубля не дал, ведь ты у нас — человек гуманный». С того дня мы с супругой на нем крест поставили… Не знаемся…

Он умолк. Люди глядели в сторону, на детей, что строили песочные замки. Никто не смотрел на рассказчика. Самое странное, что мы просто не могли смотреть в глаза друг другу, и никто не хотел хотя бы нечаянно встретить взгляд соседа.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Мы сидим допоздна, но так ничего и не можем решить. Только я, почему-то передумав, перед сном прошу:

— Лучше не надо говорить Урчук, от кого эти бусы, ладно?

— Как вам угодно, только это уж совсем другое дело, — говорит Чаус и гасит лампу.

У меня мелькает мысль, что я невольно обидел человека. Еще подумает, что я его заботу равняю со своей, а я совсем не это имел в виду. Просто я хотел сказать, что каждый подарок, каждая радость, если не знаешь, от кого они исходят, по-своему дороже, потому что все тогда окутано тайной, и о каждом человеке можно подумать, что именно он принес тебе эту радость. Но Чаус, видно, не понял меня.

— Когда делаешь человеку добро и обязательно хочешь, чтобы он знал, кому должен быть благодарен, это пахнет тщеславием. Потому лучше пусть она не знает, от кого эти бусы, — говорю я в темноту, и через некоторое время оттуда доносится:

— Как хотите, но только это совсем другое дело.

Голос старого Чауса звучит суховато, и я думаю, как трудно иногда бывает сговориться людям, пускай даже нет у них никаких разногласий и все полны наилучших намерений.

Каждый раз, когда приходит время расставаться с Севером и возвращаться домой, я тяжело переживаю эту разлуку, потому что очень остро чувствую, сколь малую частицу этого необъятного края успел узнать. Прощаюсь с Севером и уже думаю, что опять придется сюда вернуться. Ведь Север — понятие очень широкое. И север северу не ровня. Там, где-то гораздо восточнее, эскимосы и чукчи на своих легких, обтянутых тюленьими шкурами лодках выходят в океан и охотятся на кита; где-то на просторах Магаданской области люди моют золото; в навеки промерзшей Якутской земле собирают алмазы; где-то устремляются к небу трубы рудников и заводов Норильска… Наверно, я чертовски жадный человек, но ничего не поделаешь — очень хочется своими глазами повидать, своими ногами исходить весь наш Север, такой сложный, богатый и разный.