Дэн Гемайнхарт - Койот Санрайз [Невероятная гонка на школьном автобусе] [litres]

После этих слов Родео Сальвадор опустил голову. Лестер шумно вздохнул – типа «ой-ой-ой, начинается».

Я раскрыла рот. И тут же снова закрыла.

Час пробил. И во многом я была к этому готова. Более чем готова. Когда Родео повернулся ко мне и потребовал сказать правду, в моей душе что-то вскрикнуло: «Только не это!», но другой внутренний голос шепнул: «Слава богу, наконец-то».

Я вскинула голову. Заставила себя смотреть ему прямо в лицо, не пряча глаза. И сказала ему правду.

– Родео, – сказала я ласково, но твердо, – нам надо вернуться домой.

Его лицо заледенело. В один миг. Спорим, вы никогда в жизни не видели, чтобы что-то так быстро превращалось в лед. Я увидела, что Родео ушел в себя и опустил на глазах шторы – взял и сбежал от меня в свою внутреннюю бездну.

– Койот, – сказал он каким-то погасшим и усталым голосом, почти сердито. – Мы и так дома.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Нам надо вернуться. В Поплин-Спрингс.

Он покачал головой, его глаза превратились в щелки:

– Койот, это не вариант. Сама знаешь.

– Извини, Родео. Сейчас это – «вариант». Мы должны вернуться.

Он даже не заерзал, не пошевелился, но, клянусь, съежился, иссох, не сходя с места, превратился в руины. В его глазах, его необыкновенных глазах, была боль. Словно я дала ему пощечину. И настороженность тоже – словно он не допустит, чтобы я ударила его снова.

– Бабушка больна? – спросил он, пряча глаза.

Я уже собиралась соврать – заявить: «Вот-вот, она умирает!» По-моему, после этого даже Родео сдался бы немедля. Но мне, думаю, надоело врать.

– Нет, – ответила я. – Она здорова. Дело в Сэмпсоновском парке.

Он снова поднял глаза, с любопытством склонил голову набок.

– Его вырубают. Весь целиком. Перекопают и заасфальтируют.

Родео покачал головой. Слегка расправил плечи, но напряженность не уходила:

– Что ж, плюшечка моя, мне очень жаль. Симпатичный маленький парк. Но при чем тут мы?

Теперь самое трудное. Я должна потревожить целый клубок «не вариантов», заговорить о куче всего, о чем нельзя говорить, произнести вслух несколько имен, которые мы давно договорились – договорились, не обменявшись ни словом, – не произносить вслух. Я вскрою могилы, разбужу призраков. Потревожу старые раны.

– Двадцать первого мая, пять лет назад, – сказала я.

Он снова уставился в сторону:

– Как-как?

– Двадцать первого мая. Пять лет назад. Пять с небольшим. В тот день Аве исполнилось одиннадцать.

От этих слов его передернуло. Когда я произнесла имя моей старшей сестры. Ава и ее длинные волосы, Ава и ее широкая улыбка, Ава и ее громкий смех, Ава и ее надгробие с ангелом.

Родео покачал головой:

– Черт, Койот, как ты мо…

– Мы пошли в парк. Я. Ава. Мама. Роза.

От этих слов он весь скукожился, зажмурился. Скривился, точно я расплющила ему молотком большой палец. Скривился, когда я произнесла имя моей младшей сестры. Розы, которая смешно отплясывала танцы своего собственного изобретения, Розы, которая слишком громко подпевала песням, не зная слов, Розы, которая, чтобы не заснуть, щипала себя за шею, Розы, которая лежит рядом с Авой, под надгробием с птичками.

– Прости, – прошептала я. И продолжила: – Ты тогда был на работе. Мы сделали коробку памяти, все вчетвером. Каждая выбрала что-то важное, чтобы в нее положить. Наши фотографии. Рисунки. Записки, письма. Поделки. Пряди волос. Все это мы сложили в старую железную коробку, с которой раньше играли в кассу. Отнесли в парк и закопали. Там, в закоулке, под деревьями. Притащили большой камень и положили сверху. Мы собирались через десять лет прийти и откопать ее, порыться в воспоминаниях. Мы дали клятву, что придем. Я дала клятву. Но потом… – я умолкла: мой голос потерялся в океане разбитых стекол. И все же момент был не тот, чтобы делать паузы и теряться в океанах горя. – Но через пять дней… их не стало.

Последние слова повисли в воздухе надолго, и ими было сказано все, но очень о многом умалчивалось.

Родео сидел понурившись, закрыв глаза. Слегка раскачивался взад-вперед.

– А теперь осталась только я. А парк вырубают. И эти деревья раздавят бульдозерами. Но коробку памяти они у меня не отнимут. Она моя. И мы едем домой, чтобы ее забрать. Она – все, что у меня есть.

Родео покачал головой.

– Нет, – сказал он. И повторил: – Нет.

Он встал: встал, сжав кулаки, но глядя не так, словно лезет в драку, а умоляюще.

– У тебя нет этой коробки. Она уже пропала, Койот. Была да сплыла. Да и не нужна она тебе. Разве можно жить прошлым – это не жизнь! Вот наша жизнь, Койот, – она здесь и сейчас. Вот наша жизнь. Вот наш дом. Вот все, что у нас есть, и это прекрасно, потому что нам больше ничего не надо. Возвращаться – это не по-нашему. Мы не возвращаемся назад. Никогда. Мы движемся вперед.