— Пассажирам, следующим до Лаврентия, подойти к стойке номер один для регистрации билетов.
— Вы родились в рубашке, у нас и по месяцу сидят, — сказал нам диспетчер.
В Лаврентий нас вез сухощавый красивый летчик в темных очках и модной фланелевой рубашке с закатанными по локоть рукавами.
Запрыгнув в самолет, он весело оглядел всех, дал мне заграничную пилюлю от укачивания и, узнав, что среди пассажиров три москвича, вручив нам бидон с прозрачной, светящейся от свежести икрой, кусок хлеба и две ложки. Мы наслаждались икрой, постанывая от удовольствия, а он сидел на мешках с почтой и улыбался — радовался за нас. Потом поднялся к себе в кабину и крикнул, надевая наушники:
— Ну, как везти — как пассажиров или как груз?
— Как пассажиров, пожалуйста! — поспешно ответила я.
Внизу, голубое-голубое, было Берингово море, и, так как мы держались берега, плавали под самолетом нерпичьими шкурами золотистые плоские острова. Иногда они казались розовыми, и тогда особенно резко прочерчивали их извилистые речонки, лагуны и озерца.
«Аннушка» шла плавно и нетряско, как лодка по пруду. Нам тогда казалось, что это из-за погоды: все голубое — и штиль. А дело было в летчике, в Вале Земко. Но это мы поняли потом, полетав с другими пилотами, услыхав имя Вали от десятков разных людей и почувствовав наконец, что такое летчик Чукотки, побережной Чукотки. А тогда мы по достоинству оценили только Валину щедрость и его деловитое изящество.
— Вы особенно-то не прощайтесь, — сказал Валя, высадив нас в Лаврентии, — все равно встретимся, и не раз.
Лаврентий — небольшой, чистый поселок, с хорошей столовой, двухэтажным кварталом и даже биллиардом, установленным на втором этаже обширного, холодного Дома культуры. Здесь собрано все, что полагается иметь серьезному, уважающему себя северному поселку.
Попав в Лаврентий, мы оказались в Чукотском районе, самом восточном в Союзе, восточнее которого только Тихий океан, вернее, Берингов пролив.
Утром следующего для, когда наши земляки в Москве еще не думали укладываться спать и только что садились к телевизорам, в жарко натопленной комнатке райсовета еще молодая, подкошенная неожиданным горем женщина рассказывала нам свою историю — первую из услышанных на Чукотке.
КОЛОКОЛЬЧИК У КОЛЮЧИНСКОЙ ГУБЫ
Нарта лежала уже пустая у яранги, и собаки, рыча, дожирали тухлую корюшку. А Лида все стояла, уронив руки, и ветер с Колючинской губы забирался за старенький цигейковый воротник. Она не чувствовала боли, нос и щеки одеревенели, стали чужими.
— Что же вы делаете? Замерзнете! — проваливаясь в сугробах, к ней бежал молодой мужчина в белой оленьей кухлянке. — Идемте же скорее!
Слова вырывались у него тугими областями пара. «Зеленский, здешний учитель», — представился он, подталкивая Лиду к ближайшей яранге. Потом он оттирал ей снегом лицо и руки, но все равно кожа со щек еще долго лупилась тонкими сухими чешуйками.
По ночам Лида часто просыпалась и, глядя в душную темноту, не могла никак сообразить, где она. От густого запаха прогорклого китового жира, плохо выделанных шкур и подгнившей рыбы тяжело ломило голову. Но в конце концов припоминались мать на воронежском перроне, дядькины губы под усами, жестко выдохнувшие: «Север не любит плакс», и потом бесконечный, как больной бред, путь сюда, на Колючинскую губу. Синий снег, ночь и вспышки северного сияния, от которых она сначала прыгала с нарт в сугроб — напоминало отблески разрывов. Дома, в Воронеже, шел сорок второй год. А здесь вроде и не было вовсе времени.
«Месяц-другой потерплю, — подхватывая пальцем слезы, думала она, — до весны как-нибудь перегорюю, а там сбегу…»
Весна пришла мокрая, ветреная. Полог яранги провисал от сырости. И сразу наступило лето, тоже туманное и сырое. Небо стояло над ярангами низко-низко. В стойбище было голодно. Мужчины с истощенными за зиму стадами ушли в тундру. В ярангах остались только женщины и дети. Собаки, теряя клочья шерсти, носились по стойбищу, подкарауливая помои, которые выплескивали из яранг. Но есть было нечего, и все чаще у стойбища среди кочек встречался свежий собачий скелет: упряжки поедали слабых.
В теплые дни Лида выводила ребятишек в тундру. В душной школе-яранге чад жирников разъедал глаза. Чукчата садились кружком на жестком мхе, закапанном чистящими черными ягодами шикши. Тундра — это было понятнее, чем голубой скользкий шар на ножке, который учительница тихо вращала ладонью.
Читать дальше