Василий Боткин - Письма об Испании

Говорить ли вам о величии храма Петра, его куполе, древних мраморах, мозаиках, картинах? Говорить ли вам о великолепных церквах Рима? Слишком бы много заняло времени. Одно замечу только, что, глядя на чувственный характер и роскошные формы их и думая о таинственном значении христианства, о стремлении его совлечь с человека чувственность и поработить себе элементы ее, чувствуешь, что здесь христианство возросло на чуждой ему почве: здесь оно благоухает античностию. Тогда становится понятно, что истинное христианское зодчество долженствовало явиться только у народов новых и девственных, целомудренно и исключительно принявших в себя символ христианства, — между тем как здесь они слились с чувственными симпатиями древнего, прекрасного мира. Все эти изящные церкви, даже и самый храм Петра, по мне, также напоминают собою духовную религию Христа, как Campo Vaccino {391} — древний Капитолий.

Скажу несколько слов об окрестностях. Середи широкого, пустынного поля стоит Рим; кругом его безмолвие и пустота: ни птиц, ни стад, ни деревень. Следы римских дорог уцелели еще на местах, где теперь никто не ходит; редко, кое-где увидишь дерево — нежную римскую пинну. Не видно следов плуга на полях. Вдали, по южному горизонту, синеют гряды Аппенин. По полю всюду рассыпаны развалины. Высоко тянутся арки древних водопроводов — и, полуразрушенные, инде уцелевшие, поросли мхом и травою. Вечером это пустынное поле облекается торжественным величием и какою-то задумчивою, меланхолическою красотою. Я часто здесь смотрю захождение солнца. Последние его лучи обливают развалины ярким, огненно-пурпурным светом; поле оживляется какою-то унылою жизнию; далеко кругом тихо и пусто… Вдали вечерние пары сливают вершины гор с небом; закат покрыл отлогости их чудесными лилово-розовыми отливами… В эти минуты поле имеет для меня очарование неизъяснимое…

5 часов утра. Вот — но это вот было прервано приходом guid’а [127], который объявил нам, что пора отправляться в путь. Но я сначала должен объяснить тебе, что я нахожусь теперь в Пиренеях, куда попал вовсе неожиданно. Я ехал в Испанию. До Бордо товарищем мне был Сат‹ин›, а до Нанта провожал нас Ог‹арев›. В Бордо я уговорился съехаться с Тур‹геневым›. Сат‹ин› ехал пить воды в Пиренеях (в Бареж), а Тур‹генев› осмотреть Пиренеи и походить по ним. Мой путь лежал на Байону. Бордо показался мне прекрасным городом, но, кроме этого, в нем можно есть превосходные устрицы и пить чудесное вино. С глубоким прискорбием расставшись с Бордо — поехали мы в Байону; и я уже готовился идти взять место в дилижансе до Бургоса (где интересует меня собор), как Тур‹генев› предложил мне походить с ним по Пиренеям. Но все, что было у меня денег, я перевел в Мадрит, оставя у себя лишь самое необходимое на дорогу до Мадрита. Тур‹генев› предложил мне денег — и я не хотел упустить случай взглянуть на Пиренеи. Теперь пишу эти строки, мой милый Николай, из Luz, маленького местечка, лежащего в глубине Пиреней. Сегодня с 5 часов утра до 6 вечера я ездил по горам и доезжал почти до испанской границы. Не могу тебе высказать, с каким новым живым удовольствием я увидел снова горы. Но Пиренеи имеют еще ту особенность, что их массы покрыты чудесною зеленью; редко встретишь на них унылую ель или сосну — везде тополь, дуб, каштан; по отлогостям зелень — самого яркого изумрудного цвета, какой я до сих пор нигде не встречал. По Пиренеям можно путешествовать верхом (кроме трех-четырех самых возвышенных пунктов). Здешние горные лошади — превосходны: тоненькие, грациозные ножки, поступь удивительно легкая, и цепки, как козы. Надобно видеть, с какою умною осторожностию ставят они ноги на камни. Сегодня видел я места очаровательные. Тропинка вьется по скатам гор; на каждом шагу водопады, горные ручьи; огромнейшие стены утесов, в глубине которых с ревом и пеною бежит горная река. Широкий, густой плющ вьется по лилово-красным массам утесов. В глубине гор — страшный шум и рев. Долин нет в глубине Пиреней, как наприм‹ер› в Швейцарии, где встречаешь только ущелия. Пиренеи ниже Альп, — но они грациознее. В них нет альпийского сурового величия, — но в них чувствуется нежность юга и его роскошной растительности. В горах встретил я нынче двух испанских контрабандистов, возвращавшихся в Испанию (это было в двух часах от испанс‹кой› границы). Я просил было у них сигар, они обещали принести в воскресенье (нынче середа); но так как я не думаю остаться здесь до воскресенья, то должен был отказаться. Все, которые живут в горах, имеют единственный промысл — контрабанду, без этого нечем было бы кормиться. Проводник наш, брат которого занимается контрабандою (о чем он объявил нам с некоторою гордостию), говорил, что таможенные солдаты смотрят на это сквозь пальцы, зная, что жителям гор нечем было бы без этого добыть себе пропитание. А с другой стороны, прибавил он, с контрабандистами невыгодно заводить истории: это народ решительный и отважный, которого пули редко пролетают мимо. Один из контрабандистов, встреченных нами, одет был очень живописно: на нем была голубая плисовая куртка и такие же короткие штаны, на икрах кожаные гетры, на голове шляпа с большими полями и вышитая тесьмою шелковою… Но, милый мой Николай, хоть только еще 9 часов вечера, а глаза у меня слипаются и голова моя горит. Я устал и словно разбит. Сегодня встал я в 4 часа — и с 5 ‹утра› до 6 вечера не слезал с лошади. Завтра взбираюсь на pic du midi [128]— гору в 9 тысяч футов, с которой открывается вся панорама Пиренеи. До завтра, друг мой, глаза слипаются.