Эсмира Исмаилова - На берегах Босфора [Стамбул в рецептах, историях и криках чаек] [litres]

Та, которая Зарина, с копной кучерявых волос, быстро затараторила:

– А мы сразу заметили, как вы переехали, что по-русски говорите. Хотели познакомиться, но Айшегюлька не дала. Строгая! Весь день нас строит.

Стало ужасно неловко. Я сижу в соседской квартире в отсутствие ее хозяйки, которая зачем-то передала мне роскошную орхидею, и обсуждаю с ее прислугой другую прислугу. При этом на мне еще и домашние тапочки с розовой меховой опушкой. Заворачивался сюжет, достойный турецкого сериала, и я спросила:

– А эта розовощекая женщина главная у вас?

Те сразу закивали, дескать, самая главная.

Оказалось, моя соседка – известная в Турции певица, которая постоянно гастролирует по стране. В доме кроме нее жили три служанки, с которыми я уже имела честь познакомиться, и один помощник: он занимался тремя золотистыми ретриверами, которые, к слову, жили в отдельной зале, обставленной в стиле рококо. Голова шла кругом от необычной ситуации и нестандартного уклада в доме, в котором я оказалась.

Недалеко раздались шаги, и девушки моментально исчезли, как и в первый раз. Айшегюль вернулась с гигантской охапкой свежей зелени и четырьмя бутылками молока, так ловко перевязанными бечевкой, что все четыре можно было нести в одной руке.

– Болтушки все рассказали? – хитро улыбнулась она. – Я Айше. Так называй. А их не слушай. Их язык день и ночь… – Тут она быстро забарабанила ладонями по столу. Видимо, такая национальная аллегория пустословия. Мне понравилось: получилось живо и ярко. Тут Айше грозно крикнула что-то по-турецки – и мы услышали спешные удаляющиеся шаги в глубине квартиры, сопровождавшиеся девичьим хихиканьем. Я засмеялась – впервые за этот день, который начался весьма странно. И все же было неловко отнимать чужое время, и я засобиралась. Айше медленно поводила огромным пальцем прямо перед моим носом.

– Я учить тебя пить кофе. Твой чай из бумаги – позор! Поэтому ты такой, как твой чай.

Я задумалась по поводу последней фразы, но быстро поняла, что в моем состоянии лучше пропускать такие слова мимо ушей. Хотя определенно это был не лучший комплимент в жизни.

Мы подошли к плите, и мое сердце застучало быстрее. В детстве я думала так: «Когда вырасту, у меня будет то и это». Сейчас я выросла и не знала, какое условие нужно соблюсти, чтобы пообещать себе что-то. Выходило, что нужно было ждать пенсии, чтобы наконец вернуться домой и обзавестись таким аксессуаром, а думать о пенсии хотелось меньше всего, и я просто перестала думать обо всем этом. Под зевом широченной вытяжки был уступ, на котором стояло штук десять турок разных цветов, форм и размеров.

– Это джезва! – гордо произнесла моя проводница в мир благородных напитков. Только сейчас, глядя в ее живые глаза, я подумала о возрасте. Похоже, она была из той редкой категории женщин, чьи годы начисто стерты с их лица и не поддаются расшифровке. Теперь она не была такой уж строгой, какой показалась сразу при встрече. От нее пахло сухой куркумой и лавандой – невероятное сочетание, дающее ощущение дома. Густые волосы, оттененные басмой, были закручены в тугой пучок на затылке. От хитрых глаз к вискам разбегались россыпи мелких морщинок. Очень тонкая кость даже в зрелом возрасте оставила ей девичий стан и длинную красивую шею, на которой я с удивлением обнаружила цепочку – и на ней крестик. На турчанке такой аксессуар смотрелся странно.

– Отец был фанариотом. Грек. Богатый. Панайоти. Много лет все меняться. Я не богатый. Ничего нет. Это есть. От мама… – И она нежно сжала крохотное распятие в своей большой натруженной ладони.

Я вспомнила, как читала про многочисленные поселения греков в одном из красивейших районов Константинополя на самом берегу Золотого Рога, названном в честь маяка – Фенер. Позже, после покорения города османами, предприимчивые и невероятно богатые греки, занимавшие высокие государственные посты и имевшие исключительные права на торговлю, присягнули на верность султану, продолжая пополнять казну внушительными налогами. Такое сотрудничество длилось столетиями, хотя временами идея Великой Греции и реставрации Византии возвращалась в умы влиятельного православного меньшинства. Каждый раз любая попытка мятежников жестоко наказывалась, однако греки продолжали мечтать, что однажды Византия возродится, и делали все возможное для этого. Однако после Первой мировой войны влияние их почти полностью ослабело, пока, наконец, с ними и вовсе не перестали считаться, вынуждая добровольно иммигрировать на родину.