Павел Назаров - Погоня по Средней Азии. Побег от ленинской тайной полиции

«Я знаю, куда вы меня пошлёте в любом случае, так что, пошли вы…», – подумал я про себя и затем повторил:

«Никакого заговора не было. Несколько офицеров уехало в Фергану, чтобы избежать вашего преследования, так как вы убивали каждого, кто с честью сражался за свою страну. Я дал им деньги на эту поездку из своих личных средств».

Не получив больше никаких сведений от меня, они продержали меня в подвале еще три дня, а затем отправили в тюрьму.

Тюрьма в те дни была точно такой, какой она была в царское время. Странно это говорить, но после подвала ЧК я чувствовал себя намного лучше в тюрьме, хотя и был посажен в одиночную камеру.

На второй день кто-то бросил мне местную газету через небольшое оконце для наблюдения в двери. В ней содержалось официальное заявление советских властей о том, что заговор «белых бандитов» с целью свержения диктатуры пролетариата был сокрушён, и теперь его главарь и главный организатор находится в руках советского правительства. Это заявление было подписано целой толпой народных комиссаров 11 11 Напечатано в «Нашей газете» 29 октября 1918 года (Примечание переводчика). . Они мало догадывались, как сильно они ошибались.

Я провёл целый месяц в одиночном заключении. Раз в день они разрешали мне прогулку во дворе под присмотром двух вооружённых солдат. Общение с другими заключенными и моими друзьями было невозможно. Моя камера проветривалась через небольшое закрытое железными прутьями окошко, которое находилось вверху почти под потолком. Через него я мог видеть только маленький клочок голубого неба.

Началась чудесная туркестанская осень, сухая, чистая и тёплая, время перелета многочисленных стай птиц с далекого севера. По ночам я часто слышал их крики, когда они пролетали; свист болотных птиц, мелодичное курлыканье журавлей, глубокие крики диких гусей, всё это долетало до моих ушей. Птицы, радующиеся своей свободе, направлялись в тёплые края, свободные в необъятном пространстве, далеко в Индию, землю чудес! Моя душа летела вместе с ними в эту чудесную землю, такую далёкую от штормов и тревог революции. Мысленно я говорил «прощайте» этим старым друзьям, которых я так любил с детства, вызывая в памяти картины чудесной природы и дней охоты в Туркестане. Меня постоянно не оставляла мысль, что каждая ночь могла стать моей последней. Мне это никогда не приходило в голову в один из тех дней, когда я также следовал по тому же самому маршруту через горы, над которыми эти птицы летели тогда далёко в солнечные долины Индостана.

Каждую неделю меня привозили на допросы в ЧК под усиленной вооружённой охраной. Новый «следователь» теперь устраивал мне перекрёстные допросы, и, как я должен с сожалением заметить, это был настоящий военный юрист, пошедший на службу к большевикам; но даже и он был поразительно невежественным, думая, что город Мешхед находится в Западном Китае, а Кашгар в Персии.

Двое или трое из моих конвоиров всегда присутствовали на этих допросах. Это были простые бесхитростные парни, русские крестьяне, служившие ещё в старой русской армии. Они сказали мне, что большевики мучают заключенных и изводят их с величайшей жестокостью, и поэтому они решили всегда присутствовать на этих допросах и следить за тем, чтобы ничего подобного не происходило. В это время коммунисты «демократизировали» всё, что можно и допустили солдат и рабочих во все свои Советы и институты и таким образом боялись возражать против такого требования со стороны моих конвоиров. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими чиновниками и комиссарами были очень напряжёнными.

В тюрьме вызов любого заключенного в ЧК всегда вызывал большое волнение. Иногда эти бедняги просто исчезали, а иногда они возвращались в прискорбном состоянии.

Однажды они продержали меня в ЧК с раннего утра до десяти часов вечера. Когда я вернулся в тюрьму, то привратник, раньше работавший извозчиком в городе и хорошо меня знавший, обрадовался, снова увидев меня живым, и воскликнул —

«Слава Богу, Павел Степанович! Вы вернулись живым и невредимым! Мы очень волновались. Даже у уголовников никто не ложился спать, так они беспокоились о вас».

Тюремная еда была ужасна; она состояла исключительно из супа и небольшого количества овощей без какого-либо мяса. Родственники и друзья заключенных, как правило, приносили им с воли еду, и если у кого-то не было друзей, могущих ему помочь, то он был обречён голодать. Те, кто получал еду из дома, обычно делились ею со своими товарищами по заключению.