Василь Махно - Куры не летают [сборник]

Уже в Тернополе, в гостинице, я навестил как доброго знакомого Костя Петровича. У него тогда болел зуб, и он не был расположен для беседы, но дал деньги, чтобы сбегать в ресторан за бутылкой. Я тут же сбегал, и мы начали лечить его зуб. Меня интересовал Параджанов, и Степанков о нем рассказывал.

Где-то посередине съемочного процесса, глубокой осенью, режиссер решил на какое-то время отпустить съемочную группу домой. Преимущественно это были киевляне, и они с утра выехали в Тернополь, чтобы оттуда добраться до Киева. Режиссер Аркадий Микульский, оператор Сашко Мазепа и ассистент по актерам Лидия Чупис в Киев не поехали – у них были какие-то дела в Чорткове, где остался и я.

На черной «Волге» режиссера мы поехали в село Базар. При въезде Микульский сказал водителю посигналить в мою честь, чтобы село узнало о том, кто его сегодня навещает, однако это лишь спугнуло переходивших дорогу гусей.

Стояла влажная осень.

Пастбища над Джуринкой поблекли.

Посадка, которая тянулась вдоль дороги, наполовину сбросила листья.

Кирпичный завод уже отработал свой сезон, и только сторож со своим полуслепым старым псом сидел на лестнице домика, в котором ночевал летом и зимой, и курил.

Собирались по домам пастухи.

В воздухе висел туман из-за реки и дым сжигаемых листьев.

Лида принялась готовить ужин. Микульский и Мазепа разглядывали семейные снимки на стенах и расспрашивали меня, кто есть кто.

Дверь скрипнула. Вошел сосед.

У него было какое-то дело.

Я уже писал, что никогда не считал Чортков, где в 60-е годы моя мама родила меня в местном родильном доме, своим городом. Свидетельство о рождении выписывалось деловодом базарского сельсовета старым Тивоняком, который дожил почти до 90 лет и умер одиноким, сломав ногу. Возможно, все записи о новорожденных в 50–70-х годах были сделаны им, тогдашним секретарем сельсовета. Его четкий почерк и написание некоторых букв, особенно «к», свидетельствовали о том, что он ходил в польскую школу.

В детстве я плохо ел, поэтому моя бабка пыталась с этим бороться.

Как-то она договорилась со своей двоюродной сестрой Михайлиной, которая жила в Чорткове, чтобы меня обследовали знакомые врачи и выписали что-нибудь для аппетита. Михайлина была одной из бабкиных сестер по дяде Василию. Она работала в райсобесе, снимала однокомнатную квартиру в центре города и воспитывала своего племянника Сашку, которого забрала от младшей сестры из Казахстана. Ту далекую казахстанскую сестру я видел на фотографии с аккордеоном. Вроде ей в Казахстане было не очень хорошо. Сашку бабка называла байстрюком. Он был хорошо сложенным мальчиком, на несколько лет старше меня, и носил очки, дужки которых были прикреплены веревкой. Он отличался необыкновенной разухабистостью. Помню, на праздник Покрова он раздобыл так называемую цыганскую иглу и проткнул ею колесо трактора, на котором кто-то приехал к соседу. Когда сосед и его гость вышли на подпитии из избы, спущенное колесо понуро смотрело на тракториста.

Михайлина не нравилась мне потому, что все на свете знала и поучала меня и бабку. У нее был голос городской панночки и над верхней губой пробивались усики. После посещения Михайлины мы с бабкой пошли к доктору, которого она нам посоветовала. Докторша не придумала ничего лучшего, как прописать мне рыбий жир и полынь. Рыбий жир мы купили в аптеке и, уже совсем не имея времени, поехали на автобусную станцию. По дороге бабка жаловалась, что ей некого будет показывать маме, раз я так плохо ем, и говорила, что если я не буду пить рыбий жир, то она даст мне полынь, а что это за горечь, мне придется еще узнать…

У Михайлины мы бывали не часто, лишь по поводу рыбьего жира.

Мне больше нравилось навещать бабкину родню по праздникам. Как правило, в начале осени мы выбирались вчетвером – дед, бабка, дядя Федя (брат моей матери, имя которому дали в честь погибшего) и я – в соседнее село Палашовку, по местному – Павшовка. Там родилась бабкина мать Юлия Погребная, которая вышла замуж за вдовца Онуфрия Погребного, уже имевшего двух детей. С ней он нажил еще троих – Василия, Анну и Федора. Их брак длился не слишком долго, ибо Онуфрий начал пить и в конце концов очутился в той же Павшовке у своей старшей дочки от первого брака. Там, кажется, и умер, там и похоронен. Прабабка с тремя малыми детьми осталась одна, занимаясь небольшим огородом возле дома и имея еще небольшое поле, которое ей досталось в качестве подарка от родителей. Так что жилось ей нелегко. Бабка рассказывала, что ее мать, возвращаясь летом поздно с работы, собирала сонных детей и кормила тем, что удавалось спрятать во время обеда у хозяина.