Луи Жаколио - Факиры-очарователи

Уходя, она оставила ему на память кольцо, потом оказалось, что его оценили в шестьдесят тысяч франков.

О, как он ее разыскивал, он безумно хотел ее видеть, любовь сжигала ему сердце, и мысль найти ее стала его мечтой. Кроме того, как француз и как офицер, он был возмущен при мысли о пышном подарке, который он принял, подумав, что это простая стекляшка, и который он хотел вернуть во что бы то ни стало, когда он узнал, что это такой ценный алмаз.

Как-то было мелькнула надежда.

На улице возле него прошла женщина под вуалью, какую носят мусульманки, и шепнула ему.

— Пусть франки удалит сегодня вечером своих слуг и не покидает дома.

Так же возвестила и раньше о себе прекрасная незнакомка.

В одиннадцать часов послышались легкие шаги, офицер бросается навстречу… Но каково было его разочарование при виде лишь служанки своей возлюбленной.

— Ама (госпожа) знает о твоих поисках, бесполезно искать, ты не увидишь ее никогда, — сказала ему айя (служанка), — если только муж ее узнает, что она была у тебя, то ее живою замуруют в одной из ниш его дворца, и я пришла просить тебя прекратить преследование.

— Я даю слово, — проговорил с усилием офицер, — но скажи своей госпоже, что я умираю от любви к ней.

— Надо жить, Ама тоже тебя любит, но она больше не может увидеть тебя.

— Передай ей это кольцо, которое она здесь оставила…

— Она не оставила, а подарила его тебе.

— Когда я его взял, я не знал, что оно такое дорогое.

— Ама просила передать тебе, что она желает, чтобы ты носил его, чтобы иметь что-нибудь на память от нее, потому что у нее от тебя есть нечто более дорогое.

— От меня?.. Я тебя не понимаю.

— Ама неделю тому назад стала матерью, у нее родился сын.

— Что говоришь ты?

— Я пришла, чтобы сообщить тебе эту новость… и сын этот твой… так как раджа был в то время у вице-короля Индии в Калькутте.

— Сын… раджа… значит это была индусская принцесса, которую каприз бросил ему в объятия… и он стал отцом!

— Боже! Как бы я хотел взглянуть на это дитя! — прошептал молодой человек, подавленный этими открытиями.

Но Айя исчезла, не дав ответа на эту мольбу…

Больше офицер ничего не узнал.

Два года спустя он скончался от болезни печени, как говорили доктора, от любви и горя, как утверждали его близкие друзья.

Как его ни уговаривали взять отпуск и уехать лечиться во Францию, он отказывался, желая умереть в Индии, где родились и умерли его любовь и надежды, до самой смерти он все ждал невозможного чуда. Знать, что где-то есть собственное дитя, обожать его мать и не иметь возможности прижать их к своей груди, вот что меня убивает, — говорил он за несколько дней до своей кончины.

Утром, в день погребения, когда мы собрались, чтобы проводить его до последнего жилища, гроб его был выставлен, по обычаю, перед домом, где он жил, вдруг появился какой-то индус и возложил на гроб громадный венок из жасмина, голубых лотосов и лилий и сейчас же смешался с толпой.

На это не обратили внимания, потому что катафалк и без того утопал в цветах, но я понял, что это был последний отзвук любви, начавшейся два года тому назад в темную, благоуханную ночь на берегу священного Ганга.

Покинув Бенарес, мы поехали до Аллагабада берегом реки, а потом на пароме переехали на правый берег Ганга.

Я взял с собою экипаж, в котором путешествовал и раньше: это была очень длинная фура с покрышкой из циновок. В ней помещался мой матрац и вся наша провизия.

Фуру тащили два черных быка, два красавца, сильных и выносливых, но кротких, как овечки.

Со мною было трое слуг: мой нубиец, Амуду, метор Тчи-Нага, прибывший со мною из Пондишери, и виндикара или погонщик быков по имени Чокра-Дази-Пал, которого я нанял в Бенаресе.

Я звал его лишь последним именем, к тому же оно звучало гордо — Пал, т. е. господин, повелитель.

А все его имя означало: маленький паж, танцующий перед господином.

Надо прогуляться на Дальний Восток, чтобы услышать такие цветистые имена. Но так как я находил мало удовольствия в прибавлении к своим приказаниям фразы — маленький паж, танцующий перед господином, то я просто говорил: — Пал, запряги быков! — и т. п.

В первые три дня пути мне было трудновато примирять моих слуг.

Маленький паж не хотел слушаться ни Амуду из-за того, что тот был негр и что на голове у него вместо волос была курчавая шерсть, ни Тчи-Нагу, под предлогом того, что каста погонщиков быков была, по его мнению, выше касты бохи, т. е. скороходов, из которой был мой метор.