Юрий Давыдов - Капитаны ищут путь

Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.

Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.

Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.

Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.

За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.

— Геркулес, — беззаботно ухмыльнулся Отто.

— Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.

— Оставь. Говорю — геркулес.

— Ну да, ну да, — торопливо согласился Шишмарев. — Я, брат, к тому… Разное болтают…

— Что такое?

— Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…

— Погоди! Ты это все к чему?

— А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?

— Захарьин? — нахмурился Отто. — А при чем тут Захарьин?

Шишмарев развел руками:

— Медики, черт их дери… Сам знаешь…

— Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!

Шишмарев сокрушенно вздохнул.

— Генерал-штаб-доктор? — спросил Коцебу, бледнея.

— Ну то есть начисто возражает, дьявол его задери.

— А маркиз?

— Маркиз?

— Да-да, маркиз. Не тяни, прошу тебя!

Шишмарев молчал.

— Ах вот ты зачем приехал… — негромко и как бы изумленно проговорил Коцебу.

Наступила пауза.

— Кто ж назначен? — вымолвил наконец Коцебу.

— Васильев. Михайла Николаевич. Знаком?

Коцебу не ответил. Потом сказал:

— На другой — ты?

Глеб вдруг взорвался:

— Я! Я самый! А что? Ты пойми, пойми ты, ради бога. Мне что ж было? Отказываться? Ежели б вместо тебя, тогда бы…

Коцебу пристально глянул на Шишмарева:

— Это, Глеб, оставим. Признайся: доктор ли причиной? Или…

Шишмарев смешался. Что тут ответить? Сказать про Гаврилу Андреевича Сарычева? Нет, не хотелось хулить вице-адмирала. За что? Крузенштерн радел Коцебу, а Сарычев — Васильеву.

— Или? — повторил Отто. И, помедлив, уронил: — Впрочем, можешь не отвечать. — Встал, прошелся из угла в угол. — Когда едешь? Нынче?

— Забот-то полон рот…

— Остался бы хоть на день.

Шишмарев, потупившись, проворчал:

— Чего там… Разумеется.

В кают-компании рассаживались офицеры и штатские. Глеб Семенович поместился во главе стола, заправлял за ворот мундира салфетку. Царило оживление, какое бывает, когда люди готовятся весело и всласть попировать.

Вино разлили. Буфетчик обнес всех закуской. Лейтенант Алексей Лазарев, подняв рюмку, возгласил, грассируя:

— Здоговье капитана! С днем ангела, Глеб Семенович! Уга, господа!

— Ура! — грянула кают-компания.

— Во здра-а-а-вие-е-е, — сдобным баритоном выпел корабельный поп.

В тот же миг морской артиллерии унтер Фокин подал знак молодцам-канонирам, и двадцать пушек, грозно рявкнув, окутали едким пороховым дымом военный шлюп «Благонамеренный».

Следующий тост был именинника, и капитан-лейтенант предложил опрокинуть за успех экспедиции, начатой три недели назад: чтоб пройти ей дальше бессмертного Кука.

— Ура-а-а! — прокричали офицеры, астроном Павел Тарханов, живописец Емельян Корнеев и, умолкнув, услышали тоненькое «а-а-а» рассеянного, вечно погруженного в свои мысли натуралиста Федора Штейна.

Все рассмеялись, и застольное веселье началось.