Рокуэлл Кент - Саламина

Я, плохо знавший жизнь, заверял их с жаром, что после моего возвращения все по существу будет как раньше, а они, знавшие, как потом оказалось, очень много, с безнадежностью хватаясь за соломинку, отвечали мне, что надеются на это. Мы пожали друг другу руки, и я отплыл. Они знали о Саламине: Гренландия — тесный мирок.

Мне говорили, что из всех женщин Северной Гренландии самой верной, благородной, самой красивой и вообще неотразимой была та, которая носила имя Саламина. Слишком хороша? Нет! Ведь это домоправительница однокомнатного дома. Если мое расставание с милой Анной и ее добрым Иоханом могла бы смягчить хоть одна мысль, то это была б мысль о Саламине. Наше судно отходит. Все меньше и меньше становятся фигурки на холме над гаванью, носовые платки, которыми они машут, превращаются в белые точки. Вот они исчезли — впереди Уманак.

Датчане в Уманаке проявили искренний горячий интерес к устройству моей домашней жизни. Домоправительницу? Непременно. Вам обязательно нужна домоправительница. Можно взять Карен, но она стара и слаба. Или Марту, но Марту я не хочу брать. Да, Дорте красавица, но избалована. А Антуанетта — «Афтенбладет», вечерняя газета, сообщает всем новости о вас . Что, Саламина? Да, она здесь. Нет, это бесполезно, она ни за что не пойдет. Вот, есть еще…

— Я хочу посмотреть Саламину, — прерываю их я.

Я знал одного молодого человека — хорошего парня, но с некоторыми низменными наклонностями. Он назначал по телефону свидания незнакомой девушке, а на назначенном месте прятался за колонну, чтобы сперва разглядеть, какова она. Парень действовал только наверняка; низкий, мудрый, гнусный способ. Я применил его.

— Сводите меня к ней, — попросил я. — Ни слова о том, для чего.

Теперь, оглядываясь назад на эту первую встречу с Саламиной, я вспоминаю свет, такой яркий свет, что он слепит мне глаза. Я знаю, что солнечный свет лился в окно, сноп лучей пересекал затемненный фон и ложился сияющим пятном на чисто вымытый пол. Я знаю, что на подоконнике стояла красная герань и горела огнем на солнечном свету, как киноварь. Я вижу комнату, пронизанную светом, который золотит даже тени в ней. Золотой свет, и в нем его источник — женщина.

— Но у меня трое детей, — сказала Саламина, так как я, конечно, сразу выболтал, зачем пришел, — и я их не оставлю.

Конечно, она не должна их оставлять. Пусть они тоже едут.

В кухне стало очень тихо. Саламина думала.

— Что ж, — сказала она, — тогда я поеду. Я поживу у вас немного и попробую. А если мне понравится, я останусь совсем.

Ух, и буря же была на другой день! По земле бежали потоки, все овражки превратились в реки. А ветер! Он неистовствовал во фьордах. Буря бушевала с утра весь день, до четырех. Затем в затишье, похоже было, что погода успокоится, мы отплыли. Набралась полная лодка: трое мужчин, две женщины, несколько детей, семь собак. Пассажиры были счастливы, когда несколько часов спустя мы еле добрались до промежуточной гавани, гонимые по пятам остервенелым белозубым штормом. В эти бурные часы внизу, под задраенным люком, Саламина, бродя по щиколотку в мокроте среди больных морской болезнью ребят, показала, чего она стоит. Она ухаживала за ними, подбадривала стонущую женщину, поддерживала ей голову. В гавани Саламина все вытерла, вычистила и привела в порядок помещение. Замечательная женщина!

Наше прибытие в Игдлорсуит было не меньшим событием, чем прибытие любой другой лодки. Как всегда, кто-то лазавший по горам заметил лодку еще издалека. Он поднял крик, повторенный как эхо всем поселком. Из домов повысыпали их обитатели, и, задолго до подхода лодки к берегу, на холме над гаванью уже собралась толпа народу. Может быть, в первый раз за всю свою жизнь Анна при подобных обстоятельствах не стояла ни на холме над гаванью, ни на берегу. Дым из трубы моего дома объяснял ее отсутствие.

На гору к моему дому поднималась громадная процессия: я с ребенком за руку, моя семья, мои собаки и все население, среди которого мои вещи были распределены так, чтобы как можно большее число людей имело основание идти с нами. Все вместе мы поднялись на гору, и все, или все, кто смог, вошли в дом.

— Дети, Саламина, вот мы и дома! А вот Анна…

Перед нами стояла Анна, одетая в свое лучшее платье, в безукоризненно чистом фартуке, который я дал ей, чтобы оберегать чистоту ее одежды. Она скромно стояла перед нами и, опустив голову, исподлобья глядела на нас, робко улыбаясь. Затем пошла навстречу Саламине, подошла к ней вплотную, приветливо протянула руки и хотела поцеловать ее. Но поцелуя не было, его никогда не будет. Сколько зла, сколько непримиримой вражды может породить один быстрый, холодный, рассчитанный взгляд! Анна сняла фартук, бросила его на скамью и вышла. Она ушла первая.