Михаил Володин: Индия. Записки белого человека

— Исмагил, — позвала Рупамати одного из них и протянула слуге лист плотной бумаги с нарисованной на нем миниатюрой. — Передашь господину!

На рисунке была изображена пропасть со стоящим возле самого ее края юношей. Юноша играл на флейте, а к нему — прямо по воздуху — шла девушка с закрытыми глазами. Под рисунком было написано черной тушью на хинди: ЕСЛИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ОПАЗДЫВАЕТ НА СВИДАНИЕ, ПОГАСИ ЛУНУ И ЖИВИ В ТЕМНОТЕ.

— Рупамати дождалась заката на этой скамье. — Англичанин в очередной раз закурил и выпустил клуб вонючего дыма. — Вместе с последним лучом солнца она встала на камень и шагнула в пропасть. Говорят, ее подхватил порыв ветра и не дал разбиться… — Англичанин помолчал, затем повернулся ко мне: — Красивая история?

— А что стало с Баз Бахадуром? — Мой голос звучал так сдавленно, словно кто-то держал меня за горло.

— Через год он пошел на службу к Акбару.

Я молчал, безнадежно глядя на окружающие холмы, на их склоны, срывающиеся в темноту провала, на облака над ними и понимал: продолжения не будет. И все же ждал — так, словно от этого зависела моя жизнь.

Риччи достал из складок балахона короткую бамбуковую флейту и заиграл. Мелодия была по-восточному тягучей и витиеватой, но сквозь пестрый колорит в ней без труда различались и страсть, и боль, и безысходность. Во всем мире несчастная любовь одинакова, а счастливая со временем либо становится несчастной, либо перестает быть любовью. И чем страшнее, чем кощунственнее конец любовной истории, тем дольше в сознании людей держится память о ней.

Звуки флейты отзывались во мне физической болью. Я что есть сил сжал зубы — два года не было этих приступов, этой вакханалии безумия и страха! И вот сейчас из прошлого, из самых дальних его казематов, крадущейся походкой приближалась та, при виде которой у меня темнело в глазах, и сводило горло, и легкие забывали сделать очередной вдох… Я не хотел, чтобы англичанин видел мое лицо, отвернулся и почувствовал, как дрожат губы, как дрожь распространяется по всему телу… И точно так же, как два года назад, в последний момент между мной и пропастью отчаянья возникла LP: взяла за руку и увела в безопасное место. Я представил ее, потерянно сидящую в одном носке на краю кирпичного топчана в дешевом гостиничном номере, и жалость, которую уже почти испытывал к самому себе, уступила место нежности и желанию быстрее оказаться с ней рядом.

— Мне пора! — сказал я, готовый сорваться с места.

Риччи спрятал флейту и молча смотрел, как солнце поднимается из-за горы.

— Не волнуйтесь. — Я впервые за все время заметил на лице своего собеседника подобие улыбки. — Все будет хорошо!

Странное дело, этот куривший вонючие сигареты бродяга внушал мне уважение. И я готов был поверить его пророчествам. Но больше он ничего не сказал.

— Что это за мелодия? — спросил я, просто чтобы о чем-нибудь спросить.

— Не догадались? — удивился англичанин. — Последняя песня Рупамати.

Настала моя очередь удивляться:

— А я решил, что это легенда! Вы историк?

— Нет, — ответил Риччи и встал со скамейки. — Просто часто бываю в Манду.

Мы поднимались по тропинке вверх к павильону Рупамати и молчали. Проходя мимо восточной беседки, Риччи набросил на голову капюшон и сказал:

— Десять лет назад у меня здесь погибла жена. — И после паузы добавил: — Скорее всего, оступилась.

Я дернулся в его сторону, но из-под капюшона на меня смотрели спокойные, ничего не выражающие глаза.

— Вы слишком впечатлительны, — заметил англичанин. — Проживая чужие беды, мы примеряем их на себя.

От некогда великолепной столицы великого султаната осталась пара сотен бедняцких домиков. Они, как деревенские дети к подолам матерей, жались к искореженным стенам древних дворцов. Единственным сооружением, прошедшим сквозь века без видимых повреждений, была стоявшая посреди поселка огромная мечеть. Возле входа в нее толпились старики в чалмах. С ними было несколько мальчиков. Не доходя до мечети, Риччи остановился и, повернувшись ко мне, спросил:

— Вы надолго сюда?

— Нет, после обеда уедем, — ответил я.

На лице англичанина на мгновение отразилось недоумение, но оно тотчас приняло прежнее выражение.

— Что ж, — сказал он. — Ни к чему стремиться увидеть Аллаха. Главное, не забывать, что Аллах видит тебя.

Я не понял, что он хотел этим сказать. И тогда он пояснил:

— Вы торопитесь уехать, но Манду — не то место, которое скоро вас отпустит.

На прощанье он протянул мне руку, на ладони лежала уже знакомая старинная монета.