Тим Северин - По пути Синдбада

Одежда, которую мы носили во время плавания, соответствовала обстановке. Оманцы ходили в легких рубашках, заправленных в набедренные повязки, а дишдаши надевали лишь на ночь. Остальные члены команды вскоре последовали примеру матросов и сменили брюки на набедренные повязки, заодно отказавшись и от обуви — так было несравненно удобнее. Наш день начинался с утренней молитвы оманцев, после чего экипаж принимался за завтрак, на который чаще всего подавали оладьи. Вахту несли посменно два раза в сутки по четыре часа. Впрочем, работы вахтенным выпадало немного: стоять у руля, при необходимости поворачивать паруса, следить за натяжкой тросов, заполнять бочки питьевой водой да откачивать зловонную трюмную воду (этим занималась утром первая вахта). В свободные от вахты часы люди читали, писали письма (чтобы отправить их в ближайшем порту) или просто дремали, устроившись на баке [35] Бак — носовая часть палубы корабля. в тени парусов, обдувавших их ветерком.

Постепенно, со временем, я узнал лучше своих людей, их способности и наклонности. Абдулла, широкоплечий, крепкого сложения человек, ходивший неизменно вразвалку, оказался замечательным рулевым, лучшим на корабле. Заступив на вахту, он садился с наветренной стороны на планширь, собирал штуртросы в свои огромные кулаки и так сидел, казалось, совершенно расслабившись. Лишь от случая к случаю он менял натяжение какого-либо штуртроса, корректируя движение корабля. «Сохар» неизменно повиновался ему, идя строго по курсу и оставляя за собой прямую кильватерную струю. Другим рулевым управляться со штуртросами так же ловко не удавалось, и им приходилось то и дело перекладывать руль, чтобы идти по курсу. Естественно, при этом кильватерная струя извивалась, точно змея.

Эйд, обладавший прекрасной координацией движений, стал лучшим верхолазом на судне. Правда, поначалу высота вызывала у него головокружение, но он быстро преодолел эту напасть и бесстрашно залезал на любую мачту. Бывало, он хватался за грота-фал и карабкался по нему, перебирая канат руками (порой повисая вниз головой подобно лемуру), пока не сближался с мачтой на пятидесятифутовой высоте, после чего, изловчившись, перебирался на грота-рей и, обхватив его руками и ногами, лез дальше. Первое время Эйд, по моей настойчивой просьбе, пользовался страховочными ремнями, но вскоре, обретя уверенность в своих силах, от них отказался, и я не раз видел, как он озорно улыбается с головокружительной высоты, скаля белые зубы, сверкавшие на черном лице, а на голове его красуется ярко-оранжевый тюрбан.

В первые дни перехода по Аравийскому морю хороши были ночи. В безоблачную погоду я любовался кроваво-красным восходом луны, поднимавшейся из-за горизонта с той стороны, где лежали покинутые нами пустыни Аравийского полуострова. Ночью царствовали два цвета: серебристый и черный. На чуть пенившихся водах, вблизи, лежали мерцающие серебристые лунные блики, но все остальное пространство тонуло во мраке, и эти тусклые призрачные полосы света как бы перемежались с черными провалами тьмы. Темно-красный герб султаната на парусе окрашивался в цвет запекшейся крови, а сами паруса принимали изящные очертания благодаря игре света и теней. Глядя на такелаж на фоне ночного неба, казалось возможным изучать геометрию. На корме маячил силуэт рулевого. Свободные от вахты члены команды обычно спали на палубе, их очертания сливались с палубными тенями (у тех, кто проводил ночь в подпалубном помещении, утром першило в горле — сероводород все еще давал о себе знать). Бывало, море фосфоресцировало, и тогда «Сохар» оставлял за собой светящийся след. Лунной ночью из душевой, расположенной на корме, нагнувшись и посмотрев в воду, можно было увидеть отливающих серебром диковинных рыбин, привлеченных движением корабля. А принимая душ, набрав ведро забортной воды, подивиться тому, что вода эта светится — это, как светлячки, лучился планктон.

Утро на корабле начиналось с шаркающих шагов нашего кока, которому предстояло развести тесто и поджарить неизменно подававшиеся на завтрак оладьи. Оладьи были еще съедобными, а вся остальная стряпня нашего кока никуда не годилась. С Шенби, так его звали, вышла промашка, которую я отнес на свой счет. Я познакомился с ним на причале накануне отплытия корабля. На нем была поношенная дишдаша и тюбетейка сомнительной чистоты. Это был человек неопределенного возраста с морщинистым, орехового цвета лицом, напоминавшим шимпанзе. Его робкая, казавшаяся помятой улыбка и настороженные глаза, пожалуй, говорили о том, что главное для него в жизни — это самосохранение. Как я выяснил позже, Шенби прослужил тридцать лет в армии рядовым, не претендуя, видно, на повышение, предпочитая покой. Когда он впервые обратился ко мне, я не понял ни слова.