Андрей Остальский - Иностранец ее Величества

И еще величие страны в ощущениях, которых не выразить словами. Иногда даже в каких-то пустяках, в мелких деталях бытия. В том, какие безупречные манеры и произношение у кондуктора в поезде, как остроумен и приветлив твой слегка ироничный дантист. Как часто ты слышишь диковинное слово «сэр» в свой адрес. Как прекрасны старинные улицы Лондона, например Флит-стрит. Сколько бы раз ни ходил я по ней, она никак не может мне надоесть. Несмотря на то, что мне иногда приходится идти по ней к зубному врачу и, честно говоря, веселее любоваться ею бывает на обратном пути. Хотя нелепо мне бояться своего дантиста, но это, видно, какое-то древнее и подсознательное, иррациональное чувство. Неизбывный рефлекс, приобретенный в детстве. А ведь Тимоти Блэкни, которого когда-то порекомендовали мне коллеги по «Файнэншл таймс», выполнил свое обещание, данное восемнадцать лет назад: за все эти годы мне ни разу не было больно. Он давно лечит всю нашу семью и сам стал для нас кем-то вроде родственника. Иногда я говорю, якобы в шутку, что ради одного этого — возможности поручить ему заботу о своих зубах — стоило переехать жить в Англию.

И все равно приятно бывает сознавать, что визит к зубному позади, что теперь я не увижу друга Тимоти целых полгода. А если еще погода выдастся приличная, если выглянет солнце, ветер стихнет… Флит-стрит предстает во всем своем великолепии. Никогда не устаю от этого сюрреалистического зрелища — готических силуэтов на фоне бледного нежного неба, особенно любо смотрятся они, когда солнечные лучи ласково обтекают их со всех сторон, подчеркивая торжественность линий. Знаю, знаю, готика не настоящая, стилизация более поздней игривой эпохи, но все равно красиво. И узкие разноцветные трехэтажные дома словно декорации в кукольном театре, все вокруг как будто чуть-чуть игрушечное, однако дела здесь, на Флит-стрит, всегда творились нешуточные: и в адвокатских конторах и, тем более, в банках, где ворочали миллионами, и в редакциях газет, которые теперь, впрочем, все отсюда переехали подальше, уж очень здесь дорого… Вон «Брэкен-хаус», где долгие годы размещалась моя родная «Файнэншл таймс», открывшая мне ворота в Англию. Здесь, в этом здании, газета обрела свою всемирную славу. А здание, кстати, удивительное. Некоторые говорят: уродство, а мне кажется — поразительной красоты! Классический, фундаментальный фасад и необычная, из стекла и черного металла, «гармошка» с боков… А каким мрамором отделан холл! Любой банк позавидовал бы… Ну и дозавидовались — здание купили богатые японцы. Вырученных денег хватило на то, чтобы построить неподалеку, на южном берегу Темзы, модернистский черный куб, вызывающий у меня ассоциации с квадратом Малевича — квадратом в квадрате, в кубе. Когда-то работая здесь, в редакции, я постепенно добился того, что меня перестали замечать, перестали оглядываться на меня, как на некий чужеродный элемент. Именно тогда я почерпнул для себя много новых английских выражений, которых, может, и сама Елена Александровна не слыхивала. Например, узнал, что «Monday week» означает вовсе не «неделю понедельника», как можно было бы подумать, а «второй понедельник», то есть не ближайший, а тот, что будет через один. Или что мужа называют не «husband», a «hubby». Что «Cracking!» — это возглас восхищения (не путать с «Crikey», выражающим удивление высшей меры, идущим от «Крайст» — Христос). Что «to get plastered» означает вовсе не покрыться штукатуркой или гипсом и не стать объектом лести, а совсем даже наоборот — напиться до полубессознательного состояния. А также усвоил, что существует тончайшее различие между двумя другими выражениями удивления: «dear те» и «oh, dear!». И еще познал я сокровенную тайну: что именно сказала актриса епископу и что он сказал ей в ответ. И еще очень много всякого другого.

И это странное слово: Блайти, его я там тоже впервые услыхал. Не сразу разобрался, что это такое. Постепенно выяснилось, что мне его лучше не употреблять никогда — неизбежно получится и не к месту, и с неправильной интонацией. А откопали его англичане в Индии, где слово «билайати» стало означать иностранца (возможно, придя от арабов через Турцию и Иран и несколько раз по пути трансформировавшись и поменяв смысл).

Особенно широко стали это слово-замену употреблять в окопах Первой мировой войны, где всех мучила тоска по Англии, но нельзя было в этом признаваться. Никак невозможно было выговорить высокопарное слово «родина», вот и приходила на помощь «good old Blighty». Там, в окопах, родилось и выражение «blighty wound», или даже чаще — «blighty one», то есть рана, несмертельная, но достаточно серьезная, чтобы тебя отправили лечиться не в полевой госпиталь, а на родину, в Англию. О такой ране тайно мечтали. Случалось и так, что солдаты брали осуществление мечты в свои руки. За самострел, конечно, наказывали. В Первую мировую несколько тысяч человек поймали, изобличили и отдали под трибунал. Теоретически все они должны были быть расстреляны, но всех их помиловали и наказали другими способами (иногда длительными сроками заключения).