Леонид Почивалов: Галеты капитана Скотта

Особенно неотразимое впечатление произвели наши меховые шапки-ушанки – у американцев таких не было. Один из встречавших решительно сорвал с головы легкую вязаную шапочку, протянул мне:

– Поменяемся?

Его рыжий бобрик горел на голове таким жгучим пламенем, что мог напугать любой антарктический мороз.

Я устоял. Мне, прилетевшему из Индии, шапка ох как была нужна! Американец огорченно щелкнул языком, снял варежку и, протягивая мне руку, представился:

– Нике!

Так я познакомился со славным американским парнем, великодушным здоровяком, немногословным, неторопливым; в каждом его слове, в каждом жесте проглядывала такая уверенность в себе, такая деловая обстоятельность, словно мы прибыли в гости лично к нему, а вокруг до самого горизонта простирается территория его фамильного ранчо.

На другой день Нике повел нас с Гавриловым к мысу Армитедж. Курс туда он избрал напрямик, короткий, но несколько рискованный. Посему вручил каждому по бамбуковому шесту:

– Будете валиться в трещину во льду, постарайтесь опереться шестом о ее края. Купаться не советую. Вода холодная!

И вот мы идем. В руках у Никса тоже шест, только потолще наших. Он тычет им в снег и, если шест погружается глубже, чем положено, уводит нас в сторону.

– Ребята, не зевать! – покрикивает Нике временами. И шутит: – Мне скучно будет возвращаться домой одному.

Он заставляет идти строго по его следу. Оглянуться не дает. А нам, новичкам, все интересно! Вон целая ватага пингвинов торопливо семенит навстречу: знакомиться! Каждый в черном фраке и белой манишке, будто симфонический оркестр в полном составе опаздывает на концерт.

– Эй! Ты куда смотришь?! Если все же решил топиться, оставь на память шапку – она мне как раз по размеру.

Среди этих диких снегов Нике вполне уместен со своей круглой шотландской бородкой, неторопливой походкой знающего себе цену человека. Возможно, он немножко красуется перед нами, новичками, но, несомненно, человек бывалый. Механик, водил снегоходы в глубь континента, так что знает, почем фунт лиха.

– Нике, нравится тебе Антарктида?

– Льда многовато и отапливается плохо, но жить можно.

По каменистым склонам мы забираемся на мыс. С его вершины открывается такая перспектива, что дух захватывает.

Гладкая, до блеска вылизанная ветрами белая равнина, матовые спины ледников, за ледниками неправдоподобно синие, как театральные декорации, невысокие горные хребты, а за ними опять пустырь – и так на тысячи и тысячи километров.

– Сколько красоты пропадает зря! – усмехается в бороду Нике.

И вот наконец мы у цели. На дикой скале примостилась в одиночестве хижина. Четыре дощатые стены без окон, крутая дощатая крыша – все, что нужно, чтобы спасти тепло человеческой жизни в краю, где жизнь так беззащитна...

Доски одной из стен оторваны, должно быть, ветрами, внутри – до самого потолка серые грязноватые пласты годами спрессованного, превратившегося в лед крупнозернистого снега.

Каждая деталь кажется значимой. Кусок поломанной нарты, расколотый надвое чугунный котелок, выглядывающий из-под валяющихся на снегу досок. К торчащей из стены перекладине подвешена тушка поросенка. Со стороны, обращенной к дому, – целехонькая, отдает розовым, словно только вчера обстоятельный Отс прицепил ее со словами: «Вернемся и подзакусим на славу!» С другой стороны – иссушена солнцем, завялилась, но выглядит съедобной. Пять десятилетий висит здесь, столько провисит еще, пока ветер не обгложет ее до последней косточки. Не гниет.

Нике сидит на камне в стороне и, попыхивая трубкой, молча, с легким смешком поглядывает на нас: и чего это они возятся в этой рухляди?

– Нике, ты знаешь об истории Скотта?

– Кое-что. Не повезло парню, хотел финишировать на полюсе первым, но его обскакал Амундсен.

Мы с Юрой находим острые дубовые щепы и принимаемся долбить слежавшийся в домике снег. Просто так. А вдруг?

Слоистые куски с хрустом отваливаются один от другого. Они похожи на забытый в холодильнике торт.

Бородатый, смуглый от загара, мощный, как каменная глыба, на которой сидит, Нике кажется сейчас похожим на Отса, мужественного друга Скотта, который в лихой свой час, написав прощальное письмо любимой, собрал последние силы в искалеченном теле, вышел из палатки в пургу, чтобы избавить от себя товарищей.

...Очередной удар щепы отзывается не снежным хрустом, а глухим тугим звуком: из-под отвалившегося куска снега торчит угол железного ящика. Мы осторожно откапываем его. Не поржавел, просто потемнел от времени. На крышке еле различимая надпись: «Глазго. 1910 год». С трудом вскрываем крышку. В ящике – галеты, их здесь не меньше сотни, каждая размером с пачку сигарет. Кажутся совсем свежими, только по краям чуть покрошились.