Я перелистал свои блокноты и убедился в том, что последние три недели преступно бездельничал. Вот записи этих дней:
26 апреля. Загорал.
27 апреля. Читал «Графа Монте-Кристо».
28 апреля. Ночью испортился рефрижератор. Паника. Аврал. Тридцать добровольцев перетаскивали монолиты Арнаутова в судовую установку. Бесценный прошлогодний снег спасен.
1 мая. Праздник.
2 мая. Перешли экватор. Хожу вверх головой. Привыкаю.
3 мая. Ночью пошел дождь. Табор с верхней палубы сыпанул в твиндек.
5 мая. Дождь.
6 мая. Загорал.
7 мая. Дежурили по камбузу. Льстивыми голосами уговаривали Васю Кутузова варить сегодня лапшу. Он сделал вид, что колеблется, и… притащил два огромных мешка картошки.
10 мая. Приводили «Обь» в христианский вид.
11 мая. То же.
Впрочем, последние недели не только у меня прошли столь же плодотворно и активно. В любое время дня и ночи можно было увидеть лунатиков, бесцельно передвигающихся по верхней палубе. Иногда они объединялись в группки и принимались за недочеты.
– Сегодня пятое мая, – загибая палец, говорил один лунатик. – А приходим двадцатого. День ухода в день прихода – один день. Получается четырнадцать. Девятое мая – праздник. Считай тринадцать. Две субботы и два воскресенья… – итого остается девять дней!
– А два дня по Финскому заливу? – напоминал другой. – Все равно что дома!
– Выходит, семь дней, – неуверенно кивал третий.
– Говорят, капитан получил распоряжение прибавить ход, – вносил свою лепту третий. – Начальник радиостанции Юра Пулькин вроде бы кому-то сказал.
Обсудив все возможные варианты и слухи, группка приходила к выводу, что фактически ждать уже ничего не осталось. Но особой радости такое открытие ни у кого почему-то не вызывало. В глубине души каждый прекрасно сознавал, что пятнадцать суток придется проплавать от звонка до звонка.
Такого лютого нетерпения никогда в жизни я еще не испытывал. Даже самые бывалые полярники, которым возвращаться было не в диковинку, и те старались как можно больше спать. Находились и такие люди с железной волей, которые прошедший день зачеркивали на календаре только следующим утром! На них смотрели как на чудо, с глубоким уважением и завистью. Лично я зачеркивал сегодняшний день после обеда и не без высокомерия поглядывал на тех, кто делал это перед завтраком.
Ла-Манш мы проходили в густом тумане. За ночь многие не сомкнули глаз: каждые несколько минут «Обь» перекликалась со встречными судами. Утешались мы тем, что лучше пусть несколько человек не выспятся, чем весь экипаж заснет последним сном.
В Северном море и датских проливах нетерпение подскочило до точки кипения, в Балтике из нас пошел пар, а последнюю ночь в Финском заливе никто не спал.
Да, по моему, никто. То есть объявлялись, как всегда в таких случаях отдельные хвастуны, которые нетвердыми голосами доказывали, что всю ночь храпели как ни в чем не бывало, но их поднимали на смех – настолько всем было ясно, что заснуть в такую ночь невозможна. Даже Димдимыч, с его единственными в своем роде нервами, выкованными из легированной стали, и тот первую половину ночи неистово боролся с подушкой, а вторую – читал какую-то книгу.
Полярники возвращались на Родину, домой!
К счастью, пространство и время бесконечны только для философов, и наступил момент, когда из-за расступившейся дымки показался Ленинград. Бородатые, дочерна загоревшие, в пух и в прах разодетые полярники заполнили палубу. Осмысленный, с какой-нибудь логической нитью разговор они уже поддерживать не могли, слышался лишь бессвязный лепет:
– Как по-твоему, не будет дождя?
– Нет, у моей сегодня выходной, обязательно придет.
Это была единственная, она же главная мысль: чтобы мои обязательно пришли.
В беспросветную ночную тьму, окутавшую ледовый материк, в чудовищные морозы и сбивающую с ног пургу полярник находил в себе силы мечтать об этом нестерпимо ярком, как разряд молнии, мгновении: о встрече на причале. Нет ничего важнее этой встречи. Все, что будет потом, тоже прекрасно, но сначала непременно встреча. Так уж устроен полярник, такая уж у него человеческая слабость ему нужно, нет, ему необходимо, чтобы его встретили на причале!
Эта мечта у полярника в крови.
И вот «Обь» начала швартовку, а полярник до сих пор не уверен. За ажурной стальной решеткой бушует многотысячная толпа. Ее пока не пускают на причал, и правильно делают: когда корабль швартуется, лирики должны быть подальше. Умом полярник это понимает, но нервы ему уже не подвластны, и он курит одну сигарету за другой.
Читать дальше