Владимир Санин - Трудно отпускает Антарктида

– Почему чай? – прерывает неловкую паузу Веня. – По агентурным данным, у отца-командира имеются в заначке две бутылки коньяку. Андрей Иваныч, поддержите ходатайство коллектива!

– А уговор? – улыбается Гаранин, садясь за стол. – Тому, кто первым увидит «Обь».

– Ну, первый, ну, второй… Будем считать, что все сразу вместе увидели, – вдохновленный своей идеей, настаивает Веня. – «Обь»-то рядом, не сегодня-завтра подойдет, зачем такое удовольствие откладывать?

– Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра, – вставляю я и, увидев, что Груздев раскрывает рот, поспешно добавляю: – Не мое, Георгий Борисович, Марка Твена.

– Раз Николаич сказал: «Тому, кто первый увидит», – так и будет, – возвещает Дугин. – Чего суетишься?

– Как же ты, Дугин, начальство любишь, ну, просто неземной любовью, – восхищается Веня. – И оно тебя, со взаимностью. Тебя, говорят, еще в родильном доме главврач уважал безмерно!

– Веня, смени пластинку, – морщится Гаранин.

– А, пусть, – равнодушно роняет Дугин. – Чем бы дитя ни тешилось…

Не сговариваясь, все смолкают как по приказу: это прекратилась морзянка. Мы, не отрываясь, смотрим на дверь, нам совершенно ясно, что разговоры, которые шли до сих пор, – ерунда, а главное нам сейчас скажут.

Из радиорубки выходит Николаич, за ним Скориков. Их лица непроницаемы, напрасно мы пытаемся прочесть на них долгожданные новости.

– Слетелись, как мотыльки на огонь, – обмениваясь взглядом с Гараниным, шутит начальник. – Что, все собрались?

– Валя! – кричит Веня, – С вещами на выход!

Из камбуза выбегает Горемыкин.

– Чай подавать, Сергей Николаич?

– Кажется, нам будет не до чая, – пристально глядя на Семёнова, пророчествует Груздев.

– Все в Кассандру играете? – Николаич усмехается. – Дела обстоят так. «Обь» пробилась вперед и находится от нас в ста десяти километрах.

– Что я говорил?! – бурно восторгается Веня. – Старушке «Оби» гип-гип… ура!.. Чего вы?

На Венин призыв никто не откликается.

– Это пока все, что моряки смогли сделать, – продолжает Николаич. – Между нами сплошной и торосистый десятибалльный лед. Припай унесло, но путь «Оби» преграждает ледяное поле шириной в десятки километров. Фактически за пять дней ледовая обстановка не изменилась. Теперь уже ясно, что через это поле «Обь» пробиться не может.

– Что значит «не может»? – повышает голос Пухов. – Она должна, обязана пробиться!

– Даже ценой своей гибели? – тихо спрашивает Гаранин.

Пухов хочет что-то сказать, но беспомощно машет рукой. Груздев усмехается. Кажется, он прав, нам действительно будет не до чая.

– А как же мы? – Нетудыхата растерянно приподнимается. – Как же мы?

– Черт бы их побрал! – взрывается Веня. – Это как понимать, отец-командир, второй год подряд зимовать, что ли?

– Я еще не закончил, – резко обрывает его Николаич. – Выход все-таки найден. На Молодежной законсервированы самолеты, один ЛИ-2 и две «Аннушки». Капитан Самойлов и летчики, находящиеся на борту «Оби», решили возвращаться на Молодежную, чтобы эвакуировать нас по воздуху.

– Но ведь это тысяча пятьсот километров в один конец! – вырывается у Пухова. – В лучшем случае неделю ждать…

– Везучий ты, Веня, как паровоз! – сокрушается Веня.

Я искоса смотрю на Гаранина. Внешне он совершенно спокоен, одобрительно кивает и улыбается, но представляю, что творится у него на душе. Только он знает настоящую цену этой лишней недели. И меня охватывает бессильная ярость. Я готов второй, третий год подряд торчать в этих проклятых снегах, лишь бы Андрей Иваныч сегодня, сейчас оказался дома!

– Обстоятельства пока сильнее нас, друзья, – успокаивает Николаич. – Оставшиеся дни нужно использовать для дела. Я имею в виду научные и прочие отчеты – их следует готовить уже сейчас, на корабле будет много соблазнов: солнце, бассейн, кинофильмы… Если вопросов больше нет, будем пить чай.

– Какие уж тут вопросы! – уныло произносит Пухов.

«Здравствуй, Веруня, дорогая! Две недели тебе не писал, а сейчас выдался свободный часок, и сажусь за «роман в письмах», как Андрей называет мой гроссбух. Вот заполню последнюю дюжину страниц – «и летопись окончена моя». Сколько у тебя уже таких гроссбухов? Если не ошибаюсь, семь?

Ну вот, дружок, кончается год нашей разлуки, еще один год из тех, что я провел вдали от тебя. Десять дней назад мы отсалютовали Новолазаревской и уже неделю живем здесь, на береговой станции. «Обь» к нам не пробилась, ушла в Молодежную, где законсервирован ЛИ-2, и скоро я надеюсь обнять Колю Белова, который за нами прилетит. Год – срок немалый, даже для таких испытанных разлукой ветеранов, как мы с тобой. Что уж тут говорить о моих ребятах! Все они живут Большой землей, спят и видят ее, только ее одну. Тебе я могу признаться, что тоже радуюсь, как мальчик, скорому свиданию с Родиной, с теплом, с тобой и нашими галчатами. Это, надеюсь, мое последнее письмо из Антарктиды, и слова, которые я весь год хотел тебе высказать, я не могу, не хочу доверить даже этой бумаге. Я скажу тебе их сам, глаза в глаза.