Кирилл Партыка - Аваллон

– Давай, я все-таки перееду к тебе, – устало сказал Рязанцев.

– Ты же знаешь, что пока нельзя. Я ведь рассказывала: мой бывший, козел такой, везде орет, мол, я ей ради сына свою квартиру оставил, пусть радуется, но если кого-то приведет, в суд подам на раздел жилплощади. Надо подождать, пока срок подачи иска истечет.

Рязанцев с самого начала знал, чем окончится их разговор. И еще он знал, что никогда не переедет к Кате – для своей и ее же пользы. Зеркальные шкафы, пластиковые окна, бразильские телесериалы и «Фабрика звезд», которые всецело занимали Катю помимо ее работы, свели бы Рязанцева с ума в первый же месяц. С Катей у него был прекрасный секс, до и после которого – пустота.

– Ладно, – сказал Рязанцев, – строй свои шкафы. А я съезжу.

– Ты бы лучше к врачу сходил. Голова болит?

– Она у меня уже семь лет болит. А то не болит. Мне умный телемастер как-то посоветовал: не чини того, что работает.

– Но у тебя же там…

Он не дослушал.

– Ладно. Пока. Перезвоню.

И дал отбой.

Из прихожей донеслось поскрипывание ключа в замочной скважине. Дверь распахнулась, и в квартиру ввалился хозяин, приютивший Рязанцева в час невзгод. Отчего было и не приютить собрата по перу? Жил человек одиноко, жена от него ушла. Потому что был когда-то хорошим журналистом, да подсел на стакан.

– Я думал, ты на работе, – приветствовал пришельца Рязанцев.

– Да в нашей брехаловке сдал заметку и гуляй себе! – Хозяин квартиры, шелестя истрепанным полиэтиленовым пакетом, шмыгнул на кухню. – Может, по рюмашке?

– Нет, спасибо.

– А я расслаблюсь. Продолбался с очерком – нервы на взводе... Не передумаешь?

Рязанцев отмахнулся. Он знал, что ни с каким очерком человек не долбался. Потому что в ведомственной газетенке, где он ныне состоял, отродясь никаких очерков не печатали. Просто с утра опять хотелось опохмелиться. Ну – его дело. Взрослый дядя, поздно перевоспитывать.

Хозяин вдруг явился из кухни, распространяя свежий перегар и помахивая почтовым конвертом.

– Чуть не забыл. Табе пакет!

– Не табе, а вам, – вяло подыграл Рязанцев.

– А нам-то он на хрена! – довольно гыгыкнул хозяин. И, всмотревшись в обратный адрес, удивился: – Поселок Учум Приреченского района. Даже не слыхал о таком. Как они тебя здесь нашли?

– Я туда писал и дал твой адрес.

– А-а. Бабе, наверно?

– Деду. – Рязанцева коробило качество юмора коллеги, которое все заметнее становилось обратно пропорциональным количеству выпитого.

– Ну так что? Может, все-таки это самое?..

– Давай, я с тобой посижу, чтоб не одиноко хлебать, – предложил Рязанцев, распечатывая конверт. В нем обнаружился тетрадный лист с единственным словом, выведенным синей пастой: «Жду».

Коля Рязанцев и Володя Павлов учились на одном факультете Удачинского университета, хоть и на разных курсах. Павлов был на два года старше. Здоровались в коридорах альма матер, но большой дружбы между ними не водилось. Рязанцев к этому времени уже вовсю публиковался в краевой молодежной газете, которая еще не переключилась с вранья про студенческие стройортряды на выдумки про сексуальных маньяков и даже печатала иногда сочинения начинающих литераторов. Рассказы и стихи принесли Рязанцеву первую известность – как он не без кокетства выражался, в масштабах ближних огородов. За Николаем утвердилась репутация юного, подающего надежды дарования.

Павлов предпочитал науку. На последнем курсе он женился и после госов остался на кафедре – ему давно прочили аспирантуру. Когда родилась дочка, молодой семье выделили отдельную комнату в общежитии. Рязанцев при встрече привычно протягивал Павлову руку, но теперь с некоторой опаской студента перед «преподом».

Перед своим выпуском женился и Николай – на Лариске, студентке другого факультета. Она и тогда была жутко красива и сексуальна, а Рязанцеву казалось, что у будущего писателя и публициста жена должна быть именно такой – чтобы обрамлять талант.

А через пару лет до Рязанцева, работавшего в той самой «молодежке», дошла страшная весть: жену и дочку Володьки Павлова смел на пешеходном переходе какой-то пьяный водила из народившихся кооператоров. Они поголовно обзавелись потрепанными «иномарками», а некоторые в угаре «второго нэпа» решили, что никакие законы им не писаны, включая правила дорожного движения.

На похоронах на Володю было страшно смотреть. Он сам походил на живой труп из фильма ужасов: за все время не проронил ни слова и вообще плохо отражал происходящее. Его опекали близкие. Рязанцев в их число не входил да и не стремился прикоснуться к чужому горю. Какой-то брезгливый страх заставлял его держаться в стороне. Когда вернулись с кладбища, Николай на поминки не пошел, отправился с бывшим сокурсником в одну из расплодившихся забегаловок – снимать стресс. Там, под коньячок, душераздирающие картины погребения расплылись, а разговор о переменах, со всех сторон напирающих на замшелый сруб действительности, окончательно стер их из памяти.