Array Коллектив авторов: Творцы античной стратегии. От греко-персидских войн до падения Рима

Данное «бесшовное» отождествление собственного правления с правлением вселенского божества было призвано подчеркнуть развитие и преемственность. Узурпаторы претендуют на божественную санкцию своим действиям с незапамятных времен, но никто из них прежде Дария не притязал на покровительство непогрешимо праведного Ахура-Мазды. Сокрушая своих врагов, Дарий не просто обеспечивал безопасность собственного правления, но и, с роковыми последствиями, утверждал империю на новом, могучем основании. На Бехистунской скале, в нескольких километрах от места убийства Бардии, царь Дарий повелел высечь в камне славословие его достижениям, прямо над дорогой; эта надпись означала радикальный и показательный отказ от норм ближневосточной саморекламы. Когда ассирийские цари изображали себя покоряющими врагов, они намеренно изображали самые экстравагантные и кровавые подробности на фоне схватки воинов, движения осадных машин и изгнания побежденных. Ничего подобного мы не обнаружим на Бехистуне. Для Дария имели значение не сражения, а результаты, не кровопролитие, а то, что кровь высохла и началась новая эра всеобщего мира. История, как будто бы провозглашал Дарий, близилась к своему завершению. И персидская империя мнилась ее финалом и наивысшей точкой, ибо чем еще может быть держава, простирающаяся от горизонта до горизонта, если не оплотом поистине космического порядка? Подобная монархия, теперь, когда новый царь преуспел в искоренении лжи, конечно, может существовать вечно – несокрушимая и непоколебимая сторожевая башня Истины.

В видении Дария империя предстает сплавом космического, морального и политического порядка; этой идее было суждено доказать в веках свою невероятную плодотворность. Для нового царя были значимы как кровавая практика имперского правления, так и ее отражение, сакральное видение универсального государства, несущего вселенское благо всем покоренным народам. Завет, воплощенный в персидском правлении, отныне надлежало обозначать в каждом проявлении царской власти, будь то дворцы, походы или планы ведения войны: гармония в обмен уничижение, защита взамен смирения, благословение нового мирового порядка за послушание. Это представление, конечно, резко контрастировало с пропагандой ассирийцев, ему недоставало сосредоточенности на кровавой резне, однако оно весьма эффективно оправдывало глобальное завоевание, не ведающее пределов. В конце концов, если царю царей суждено богами принести гармонию в кровоточащее мироздание, те, кто смеет его отвергать, суть приверженцы хаоса, анархии и тьмы, агенты «оси зла». Будучи инструментами Друджа, они угрожают не только персидской власти, но и космическому порядку, который тот отображает.

Не удивительно поэтому, что имперские пропагандисты пришли в итоге к глобальному умозаключению: нет оплота Друджа столь далекого и могучего, который в конечном счете не окажется очищенным от скверны. Мир необходимо сделать безопасным для истины, и именно в этом состоит миссия Персидской империи. В 518 г. до н. э., обратив взор на восток, Дарий отправил морской отряд на разведку таинственных земель вдоль Инда. Вторжение не замедлило, Пенджаб был покорен, и персы получили дань – золотом, слонами и прочими восточными диковинками. В то же время на другом конце империи, на далеком западе, персидский военный флот начал курсировать в водах Эгейского моря. В 517 г. до н. э. был захвачен и присоединен к империи Самос [12]. Соседние острова, опасаясь аналогичной участи, стали размышлять, не подчиниться ли мирно послам Великого царя. Империя неумолимо расширялась, на запад и на восток.

И все же, незаметно и неощущаемо для персидской власти, назревали проблемы – не только в Ионии, но и за Эгейским морем, а также в Элладе. Тут, в стране, которая утонченным агентам глобальной монархии виделась наверняка нищенствующими задворками, воинственный и шовинистический характер ионийской общественной жизни обнаружил себя во всей полноте в немыслимом разнообразии капризных политик. Греция, на деле, представляла собой едва ли больше, чем географическое выражение: это была вовсе не страна, а лоскутное одеяло из городов-государств. Правда, греки считали себя единым народом, единым по языку, религии и обычаям, но как в Ионии, так и в Элладе различные города зачастую, казалось, имели общим только привычку враждовать со всеми подряд. Тем не менее та же склонность к беспокойному стремлению за известные пределы, которая произвела в Ионии значимую интеллектуальную революцию, не обошла стороной и полисы материка. В отличие от народов Ближнего Востока, греки не имели жизнеспособной бюрократии и привычки к централизации. В поисках эвномии – «благого правления» – они двигались, в известном смысле, сами по себе. Одержимые хронической социальной напряженностью, они тем не менее не совсем забывали о дарованной ею свободе: свободе экспериментировать, внедрять инновации, находить собственный, отличный от прочих путь. «Малый град, на утесе стоящий, – так они говорили, – правопорядок блюдя, превосходит град Нина безумный» [13]. Персам подобные рассуждения наверняка казались чушью, но многие греки на самом деле яростно гордились своими малыми родинами, сколь угодно нищими. Непрерывные политические и социальные потрясения на протяжении многих лет обеспечили изрядному числу городов выраженные притязания на самостоятельность. В определенной степени они были проигнорированы персами, которые, естественно, относились к «малым народам» столь пренебрежительно, сколь это возможно для правящей верхушки сверхдержавы; а ведь греки представляли собой потенциально непреодолимое препятствие на пути к бесконечной экспансии, ибо вовсе не горели желанием повиноваться завету Великого царя. Этот народ, по меркам Ближнего Востока, отличался от всех других завоеванных племен коренным образом.