Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Экзальтация владела не одним лишь Александром. В Германии, где поэты сравнивали поражение Наполеона в Русском походе с судьбой армии фараона в Красном море, многие верили, будто Александр выступил инструментом Божественной воли. В Лондоне царя приветствовали квакеры и члены британского Библейского общества, словно бы он являлся неким одухотворенным мудрецом или даже воплощением божества. Нет ничего необычного в этом – после долгой войны люди часто мечтают о новых началах.

Никто не предавался таким мечтам более самозабвенно, чем молодые русские офицеры, принимавшие участие в кампаниях 1812–1814 гг. «Прошли многие столетия и многие последуют в будущем, но ни одно из них не содержит, и не будет содержать двух таких наполненных и удивительных лет», – утверждал штабной офицер князь Николай Борисович Голицын. Молодые люди вроде него испытывали ощущения пережитой ими национальной эпопеи, подтверждавшей право их страны на всеобщее уважение в мире. «Наконец-то можно, гордо подняв голову, сказать: “я русский!”», – писал партизанский командир Денис Давыдов {996}.

И не только гордость за новую мощь и престиж державы окрыляла их. «После успешного завершения отечественной войны и нашего победоносного марша от развалин Москвы в Париж, Россия сделала вздох свободы и ожила с духом обновления и перерождения», – вспоминал князь Петр Вяземский много лет спустя. По убеждению другого участника событий, они «пробудили русских людей к жизни» и позволили им определиться политически. Федор Глинка рассматривал данный исторический эпизод как «священное движение» в направлении лучшего бытия {997}. Отчасти вопрос заключался в повысившемся самосознании: те молодые офицеры очень многое пережили за крайне непродолжительный период, ежедневно заглядывая в лицо смерти, вынося тяжелейшие лишения, погружаясь в бездну отчаяния и взлетая на вершины триумфа. Они открыли для себя новое чувство солидарности друг с другом и со своими солдатами и, ведя разговоры у лагерных костров, мечтали о более честной и лучшей жизни для всех.

Но пока они давали выход высоким чувствам, такие же, но более приземленные дворяне далеко в тылу занимались устранением последствий ущерба, вызванного вторжением войск Наполеона в Российскую империю. В октябре 1812 г., сразу после ухода французов из Москвы, Ростопчин учредил особую комиссию для расследования деятельности всех остававшихся в городе во время французской оккупации лиц. В результате, удалось выявить двадцать двух человек, преимущественно иностранного происхождения, нарушивших верность царю. Их тут же отправили в изгнание, отослали в Сибирь или посадили под замок. Еще тридцать семь подозревались в службе французам, но сурового наказания не понесли. Некоторых передали гражданским судам, кого-то высекли. Аналогичные расследования проходили и в других губерниях. Всех просто оставшихся на местах во время пребывания французов допрашивали наряду с теми, кто служил противнику. Покарали в действительности очень немногих, поскольку в 1814 г., прежде чем наказания успели вступить в силу, власти объявили амнистию {998}. Подобная снисходительность отражает определенную степень облегчения – радость по поводу того, что все так легко обошлось.

И самым величайшим поводом для благодушия стала пассивность крепостных, которые не использовали представлявшуюся им в результате французского нашествия благоприятную возможность дружно подняться против господ. «Похоже, именно это более всего затрагивает чувства всех русских, с коими я имел беседы на сей предмет, – отмечал Джон Куинси Адамс в дневнике 1 декабря 1812 г. – Именно этот момент вызывал у них самый большой страх, и именно потому более всего радуются здесь из-за того, что опасность миновала» {999}. Но многие как раз-таки страшились обратного.

Чрезмерно восторгаясь и воздавая хвалу патриотизму крепостных, дворяне крайне побаивались, как бы чего не пришло в голову крестьянским героям, в особенности в свете появившихся у них ружей и навыков их применения. Власти издавали прокламации, призывая крестьян сдавать оружие, даже предлагая по пять рублей за ружье, но результаты оказались крайне разочаровывающими, и оружие пришлось отбирать силой. Насколько серьезно воспринималась угроза, можно судить вот по какому факту: Александр Бенкендорф, командовавший «летучим» отрядом в армии Винцингероде к северу от дороги Москва-Смоленск, получил приказ разоружать вспомогательные силы крестьян своей группы, а проявивших особую активность – расстреливать {1000}.