Пралин Array - Тайны парижских манекенщиц (сборник)

Можно удивляться, что накануне высадки [50]заботы маленького мирка, в котором я вращалась, не изменились. Историки свидетельствуют, что Париж гордился тем, что продолжал свою привычную жизнь даже под угрозой смерти. Театральные залы не пустели, несмотря на воздушные тревоги. Заказывались пьесы. Тогда состоялось открытие Руссена [51]. Продолжались танцы (втихую) на вулкане!

Боши! [52]Стало хорошим тоном их ненавидеть (ведь их уже здорово потрепали), хотя знаю, в 1940-м многие без ужаса рассматривали возможность стать немцами. И даже лучше – «европейцами»! У нас дома (у меня их было два) их ненавидели. Манюель, хоть и испанец, не раз приводил меня в дрожь, ворча «грязные боши!» в кабаре. А мой отец был истинным патриотом! Он регулярно в семь часов слушал ВВС, и его глаза загорались, когда говорили Мари [53], Шуман [54]. Он не входил в Сопротивление. Знал ли он, что это такое, будучи совершенно аполитичным? Однако, когда однажды утром обнаружил в нашем саду экипировку парашютиста, сказал: «Бедняга! Надо его отыскать, накормить, спрятать!» Он провел скрытные поиски в окрестностях, но никого не нашел.

У Доминик Франс одна молодая женщина приводила иногда своего приятеля, то блондина, то брюнета, то с бородой, то без бороды, то в очках, то без, который не приходил на свидания, исчезал, возвращался. Только после освобождения я узнала, что он герой. Как-то вечером, когда нас всех пригласили в Перигор [55], он уехал на роскошном открытом автомобиле. Боши! Я уже говорила, что мир моды почти не считал их слишком враждебными. Когда немцы встречались в ночных кабаках, они не приглашали меня на танцы, поскольку рядом был ревнивый кавалер. Но как-то ночью, когда Манюеля рядом не оказалось, меня пригласил на танец юный парень, красивый как Бог. Он был в штатском, но только после слов мадам Доминик Франс я сообразила… кто он. Тем хуже!

Но когда он во второй раз с поклоном пригласил меня, я отказалась, сославшись на усталость.

Я сказала ему, чем занимаюсь. На следующий день на авеню Монтень меня ждали корзина цветов, замшевая сумочка, шелковые чулки, сигареты и флакон духов Bourjois.

И записка:

«Я имел честь познакомиться с вами. Вы одна из чистых француженок. Я прекрасно понимаю ваш отказ. Буду всегда хранить память о вас…»

И подпись: Отто.

Я не буду говорить о некоторых поездках в свободную зону, состоявшихся прошлой зимой. Во время одной я посещала свою тетку в Пюи-де-Дом и имела все документы. Вторая поездка была тайной. Ее организовали ради передачи удостоверения личности одному еврею (тайный переход границы в окрестностях Мулена, три часа барахтанья в глине и километр бега, вдвое согнувшись позади изгородей. Больше такое не повторялось!). Усиливались бомбардировки. Тревоги меня развлекали, в отличие от многих приятельниц, буквально впадавших в истерию. Те бросались в бомбоубежища и были правы. А я ненавидела эти провонявшие селитрой подвалы, где можно было запросто утонуть или быть похороненной, как крыса. Бо́льшую часть воздушных тревог я проводила у окна, насмехаясь над беглецами, любуясь вспышками ракет и взрывов.

Высадка не остановила Париж в его пристрастиях к развлечениям. Но семья запретила мне по ночам возвращаться домой в Бурж на велосипеде. Пришлось садиться в метро до Порт-де-ла-Вилетт (конечная остановка, 23.30), а оттуда топать пешком семь километров, иногда вместе с попутчиками, иногда в одиночку, если только не удавалось вчетвером поймать последнее такси. Случалось пропустить роковой час, полночь, но без особых происшествий. Однажды ночью подозрительные часовые остановили нас около Форт д’Обервиллье и потребовали отсутствующие пропуска. Пока мои спутники объяснялись с ними, я укрылась в темноте и, крадучись вдоль стены, попыталась уйти, но, когда уже считала себя спасенной, раздалось «Хальт!»… Я плюхнулась в грязь, услышала, как взводят затвор винтовки. Выстрел (полагаю, в воздух!). Ползу и прячусь в каком-то огороде. Колени в крови. Стоит ли упоминать о порванных чулках, запачканном платье из фая [56]. Я пролежала три часа, уткнувшись носом в грязную ледяную ботву, пока боши прочесывали авеню. Они могли бы похвастаться тем, что сумели уложить меня на брюхо! На рассвете, уходя от них, я наткнулась на наших полицейских. Они довели меня до дверей дома. Мама, ждавшая меня до часа ночи, не сразу открыла дверь.

Но уже в девять часов ровно я, прихрамывая и с перебинтованными ногами, села в автобус, идущий в Париж. Чулки и платье были зашиты, выстираны и отглажены мамой.