Фридрих Ницше - Ecce Homo. Как становятся самим собой

Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, —

вам, опьяненным загадками, любителям сумерек, чья душа привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине:

– ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы…

Вместе с тем я делаю еще общее замечание о моем искусстве стиля. Поделиться состоянием, внутренней напряженностью пафоса путем знаков, включая сюда и темп этих знаков, – в этом состоит смысл всякого стиля; и, ввиду того что множество внутренних состояний является моей исключительностью, у меня есть много возможностей для стиля – самое многообразное искусство стиля вообще, каким когда-либо наделен был человек. Хорош всякий стиль, который действительно передает внутреннее состояние, который не ошибается в знаках, в темпе знаков, в жестах – все законы периода суть искусство жеста. Мой инстинкт бывает здесь безошибочен. – Хороший стиль сам по себе – чистое безумие, сплошной «идеализм»: все равно что «прекрасное само по себе», или «доброе само по себе», или «вещь сама по себе»… При том непременном условии, что есть уши – уши, способные на подобный пафос и достойные его, – что нет недостатка в тех, с кем позволительно делиться. – Мой Заратустра, например, еще ищет их – ах! он будет еще долго искать их! – Нужно быть достойным того, чтобы испытывать его… А до тех пор не будет никого, кто бы понял искусство, здесь расточенное; никогда и никто не расточал еще столько новых, неслыханных, поистине впервые здесь созданных средств искусства. Что нечто подобное было возможно именно на немецком языке – это еще нужно было доказать: я и сам раньше решительно отрицал бы это. До меня не знали, что можно сделать из немецкого языка, что можно сделать из языка вообще. Искусство великого ритма, великий стиль периодичности для выражения огромного восхождения и нисхождения высокой, сверхчеловеческой страсти, был впервые открыт мною; дифирамбом «Семь печатей», которым завершается третья, последняя часть Заратустры, я поднялся на тысячу миль надо всем, что когда-либо называлось поэзией.

– Что в моих сочинениях говорит не знающий себе равных психолог, это, быть может, есть первое убеждение, к которому приходит хороший читатель, – читатель, которого я заслуживаю, который читает меня так, как добрые старые филологи читали своего Горация. Положения, в отношении которых был, в сущности, согласен весь мир – не говоря уже о всемирных философах, моралистах и о прочих пустых горшках и кочанах, – у меня являются как наивности заблуждения: такова, например, вера в то, что «эгоистическое» и «неэгоистическое» суть противоположности, тогда как само ego есть только «высшее мошенничество», «идеал»… Нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков: оба понятия суть психологическая бессмыслица. Или положение: «человек стремится к счастью»… Или положение: «счастье есть награда добродетели»… Или положение: «радость и страдание противоположны». Цирцея человечества, мораль, извратила – обморалила – все psychologica до глубочайших основ, до той ужасной бессмыслицы, будто любовь есть нечто «неэгоистическое»… Надо крепко сидеть на себе у надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе совсем нельзя любить. Это в конце концов слишком хорошо знают бабенки: они ни черта не беспокоятся о бескорыстных, просто объективных мужчинах… Могу ли я при этом высказать предположение, что я знаю бабенок? Это принадлежит к моему дионисическому приданому. Кто знает? может, я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня – это старая история – не считая неудачных бабенок, «эмансипированных», лишенных способности деторождения. – К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит… Знаю я этих прелестных вакханок… О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом!.. Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. – Женщина несравненно злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения… Все так называемые «прекрасные души» страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, – я говорю, не все, иначе я стал бы меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. – Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов, отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? оно является единственным достойным философа. Любовь – в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов. – Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину – «освобождают» ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда лишь средство, так говорил Заратустра. – «Эмансипация женщины» – это инстинктивная ненависть неудачной, т. е. не приспособленной к деторождению, женщины к женщине удачной – борьба с «мужчиной» есть только средство, предлог, тактика.