Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность

Кроткий посадил его нетерпеливым движением руки.

– Все ясно! Разрешите, товарищи, мне… Давайте нарисуем облик Пробкина… Дисциплинкой не блещет. Склонен к демагогии. Один из всех в эскадрилье не выписал газет и журналов. «Я читаю только „Мурзилку“!» – заявил мне. Свободное время проводит с девицами сомнительного поведения…

– Это не ваше дело, – спокойно возразил Пробкин.

– Наше и мое, как командира и воспитателя! За ваше моральное убожество мне шею мылят!

– Вот и хорошо: чистая всегда будет.

– Видите, товарищи, он и здесь рисуется! Безобразие! – Но, встретив укоризненный взгляд Аракеляна, Кроткий сбавил тон: – Пробкин забыл главное, чему жестоко учит жизнь: ухарство, риск в жизни гражданского пилота исключены, ибо нет риска собой – есть риск людьми, машиной…

– Это сквозит в каждой строке Наставления, – подсказал Терещенко.

– Не считая Пробкина, на борту было еще два человека. Пробкину случайно сошло, другой поломает шею. Вот в этом разрезе надо судить!

– Вы, Михаил Тарасович, говорите, «случайно»? – переспросил Романовский. – Случай помогает только людям с подготовленным умом.

– Не всегда! Известно, что у случая только один вихор, но даже дурак может успеть за него зацепиться! – отпарировал Кроткий и сел.

– Кто еще выскажется? – спросил Борщ. – Прошу активнее, товарищи!

Встал коренастый парень и, поглядывая исподлобья на Терещенко, сказал:

– Человек живой, и все в порядке. Зря шар надуваем! Машина поломана частично. Два дня работы – и ажур. Сами поможем штопать. Записываюсь в бригаду. Пробкин – классный пилот. Влепить ему замечание, и все в порядке!

– За что? – крикнули из угла.

– А как же? – растерялся коренастый. – Зачем же тогда собирались?

– Не имеем права объявлять взыскание, – объяснил Борщ.

– Если не имеем, тогда еще лучше. У меня все!

Дрогнули стекла от пролетавшего самолета. В дальнем углу зашушукались.

– Товарищи! Говорите, что чувствуете. – Аракелян комкал в руке сделанного из бумаги голубя. – Вот вы там, в углу, оппозиция, чего молчите? Вы опять что-то хотите сказать, Туманов?

– Предлагаю считать поведение Пробкина в исключительной ситуации правильным. И вообще, – Вася махнул рукой, – я бы тоже так сделал!

– Вот и досовещались…, – негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил Терещенко.

– Что прикажете понимать под словом «поведение»? – иронически спросил Борщ.

– Его решение на посадку!

– Такая трактовка вредна! Кто еще выступит?

Желающих не оказалось. Романовский переглянулся с Аракеляном. Разговора, на который они так надеялись, не получилось.

– Тогда, может быть, скажет Пробкин? Где ты там? – Борщ сделал вид, будто ищет, шаря глазами по рядам. – Вставай, Семен. Наверно, уже обдумал свой проступок?

– И скажу! – поднялся Пробкин. – Ты, Борщ, обвинил меня в нарушении дисциплины. А я, по скудоумию, понимаю так: дисциплина бывает разная. «Не рассуждать!», «Делай, что велят!» – это тоже дисциплина. А есть другая, когда ты не слепо выполняешь приказ, а стараешься пошевелить мозгами, выполнить лучше. Тут уж приходится думать, рассуждать…

– И докатываться до аварии! – бросил реплику Терещенко.

– Ну и ладно! – Пробкин сел.

Когда начали голосовать, большинство рук поднялось за предложение Васи Туманова.

Терещенко вышел первым из комнаты, громко хлопнув дверью.

– Ну и как, не коснулась левая рука твоей лысины? – толкнул в бок Семена Вася Туманов.

И в первый раз за все их знакомство товарищ по детдому не ответил колкостью или шуткой.

– Не получился разговор? – спросил Романовский Аракеляна.

– А кто его знает? – раздумчиво сказал тот. – Хотелось поднять моральный вопрос со всеми оттенками, и в то же время думаю: не лучше ли живой пример, чем длинное назидание?

Семен Пробкин ушел в сумерки один. Шагал медленно, продумывая все сказанное на собрании. Его тронула реплика Романовского. Не только по смыслу, по интонации Семен почувствовал, что этот человек понял и одобряет его действия, хотя и не говорит открыто. Наверное, потому, что Семен все-таки сделал большое нарушение, не сообщив по радио на командный пункт о своем решении. Раньше он не принимал всерьез Романовского: новый командир звена сливался с другими малоинтересными людьми, времени познакомиться поближе у них еще не было. Краем уха слышал: «Человек сложной судьбы!» – но это мало о чем говорило. В конце собрания он несколько раз, будто случайно, встречался взглядом с Романовским и не видел в его темных цепких глазах показного безразличия Терещенко, угрюмости Кроткого, суетливой деловитости Борща. Взгляд Романовского проникал в душу, вызывал на откровенность, будто ненавязчиво по-дружески требовал: «Ну, вывернись наизнанку, откройся, я посмотрю, какая тебе цена!»