Игорь Бестужев-Лада - Отвага

Несчастный и не подозревал, что не успел он отойти за угол, как завертелась дьявольская машина, известная со времен Понтия Пилата. Кто-то, прочитав, ахнул от такой дерзости и бросился разносить новость по всему кварталу. А может быть, решил свести личные счеты. Кто-то тут же начал строчить донос. Кто-то, получив донос, решил проявить усердие и отличиться перед начальством. А кто-то из начальства, не желая быть обвиненным в «либеральстве», приказал строго разобраться. Наконец, кто-то из исполнителей, страшась все того же обвинения в недостатке служебного рвения, начал разбираться «с пристрастием».

Отыскать виновника труда не составило.

Конечный результат: через самое короткое время сочинителю, изломанному в кошмарных пытках, калеными щипцами вырвали язык, он был нещадно бит плетьми и сослан на каторжные работы, где и исчез бесследно. И если у него была семья — ей, конечно, не поздоровилось.

Тем и кончилась забавная шутка.

Теперь вы яснее понимаете суть эпизода, изложенного Ю. Тыняновым в первой части его широко известного романа «Пушкин». Помните?..

«Нянька Арина, укутав барчука и напялив на него меховой картуз с ушами, плыла по Первой роте, по Второй, переулку, и пела ребенку, как поют только няньки и дикари, — о всех предметах, попадавшихся навстречу.

— Ай-ай, какой дяденька генерал едут. Да, батюшка. Сами маленькие, а мундирчики голубенькие, а порточки у них белые, и звоночком позванивает, и уздечку подергивает.

Действительно, маленький генерал дергал поводья, конь под ним храпел и оседал.

— Сердится дяденька, вишь, как сердится.

И она остановилась как вкопанная. Гневно дергая поводья, генерал повернул на нее коня и чуть не наехал. Он смотрел в упор на няньку серыми бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и широкое лицо были красные от холода.

— Шапку, — сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.

Тут еще генералы, одетые не в пример богаче, наехали.

— Пади!

— На колени!

— Картуз! Дура!

Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука.

Маленький генерал посмотрел на курчавую льняную голову ребенка. Он засмеялся отрывисто и внезапно. Все проехали.

Ребенок смотрел им вслед, подражая конскому скоку.

Сергей Львович, узнав о происшествии, помертвел.

— Ду-ура, — сказал он, прижимая обе руки к груди. — Ведь это император! Дура!

— Охти, тошно мне, — сказала Арина. — Он и есть».

Мы рассказали эти две истории только для того, чтобы вы по достоинству оценили третью. Но, прежде чем рассказывать ее, напомним еще кое-что о тогдашних нравах, проясняющих суть дела.

Нравы тогда были патриархальные. Это означало, что самый последний мужичонка у себя дома был царь и бог и все домашние должны были трепетать перед ним. Он был вправе позволить себе любой грубый окрик и даже рукоприкладство, а домочадцы могли отвечать лишь всхлипываниями и причитаниями. Ну в крайнем случае недовольным ворчанием. Но этот «царь и бог» обязан был смиренно сносить окрик и рукоприкладство самого последнего чиновника, не говоря уже о барине!

В свою очередь, чиновник должен был пресмыкаться перед сановником, как бы грубо тот ни распекал его. Ведь от произвола последнего полностью зависела судьба первого: либо производство в следующий чин и местечко «потеплее», либо вон со службы. И даже помещик средней руки не был защищен от произвола. Хрестоматийный пример: генерал-аншеф Троекуров и поручик Дубровский.

И уж, конечно, чиновник или офицер любого ранга, до самого высокого сановника включительно, должен был безропотно сносить любое самодурство царя. Ибо только от характера монарха зависело, как он проявит свое недовольство, если сочтет чье-либо поведение недостаточно почтительным: можно ведь не только карьеру испортить, но и жизни лишиться.

И все это почти никто не считал проявлением хамства или холуйства. Все это было как бы само собой разумеющимся. В порядке вещей.

Так вот, среди российских царей особой грубостью и бесцеремонностью отличался Николай I. По свидетельствам современников, это замечалось за ним еще с молодых лет, когда он, брат царя Александра I, быстро дошел до чина гвардейского генерала. Выражая свое недовольство, он имел обыкновение даже офицеров хватать за шиворот и унижать публично. И офицеры вынуждены были сносить унижение.

Потому что попробуй-ка защити свое человеческое достоинство, а потом явятся к тебе жандармы, поволокут на допрос, предъявят обвинение в «оскорблении величества» (то бишь члена императорской фамилии) и — смотри выше судьбу одного остроумца. Да даже и без таких крайних мер достаточно брату царя лишь намеком выразить свое неудовольствие — и прощай чины, прощай служба, прощай Санкт-Петербург. Это в лучшем для строптивца случае.